Случилось это в 1983 году, в солнечный сентябрьский день, когда в Червень (райцентр Минской области) привезли свежую рыбу.
Событие не то чтобы уж очень значительное, но приобрело масштаб: новость быстро облетела городок, и не успела еще Мария, продавщица магазина местного леспромхоза, принять товар, во дворе выстроилась длинная, из нескольких десятков человек, очередь.
Торговля уже шла во всю, когда во дворе появился грузный мужчина в мешковатом сером костюме и медленно двинулся вдоль очереди к наспех сооруженному прилавку. Дыхание с тяжелым свистом вырывалось из его груди, он время от времени останавливался, поднося ко рту аптечный пузырек. И вдруг зашелся кашлем, судорожно затряс головой: надо же, хоть и бережет трахею марлевой повязкой, глотнул все же пыли…
Он уже пожалел, что двинулся в такую нелегкую для него дорогу. Если бы не подвез на машине сосед, вряд ли решился бы.
Да вот захотелось сделать приятное маме: куда ей на десятом десятке самой по магазинам шататься! Правда, ничего ей не сказал, поскольку не пустила бы. Напрасно все же отказалась она в Минск перебраться, куда меньше было бы проблем. Вон, девушки из гастронома в дом продукты приносят, и врачи без вызова приезжают, и дачи за городом, на свежем воздухе — само правительство распорядилось — бесплатно построили… А какой чуткий человек Станислав Антонович Пилотович! И не отказывалось будто бы Министерство социального обеспечения «запорожец» выделить, да не смогло: инструкция запрещала, потому что дочь, которая может водить, отдельно живет. Но ничего, помог заместитель председателя Совмина, так и написал министру: «Учитывая особые заслуги перед Родиной и полученные 4 тяжелых ранения, решить вопрос положительно». Значит, и машина своя вот-вот появится, легче будет маму навещать. Хотя все же рядом с родными ей надежнее было бы. Так нет, отказалась, от могил отца и младшего сына, говорит, никуда не уеду…
Мужчина откашлялся и, волоча ногу — вновь заныл засевший в ней осколок, да и дышать после приступа, как всегда, труднее, — преодолел еще несколько метров.
За прилавком царила обычная торговая суета: хлопали весы, билась в авоськах рыба. Мария еле поворачивалась, несмотря на стремительно растущую очередь и время, оставшееся до закрытия магазина. От записки, однако, не отмахнулась, прочитала «я инвалид первой группы, прошу…», быстро взвесила несколько рыбин, не обращая внимания на замешательство, возникшее в очереди. Между тем, оно нарастало. Послышалась ругань, мужчина затрясся всем телом, замахал руками, лицо побагровело, на нем отразились обида и непонимание. Мелькнул зажатый в одной руке пузырек, другая никак не попадала в карман, где запропастилось удостоверение инвалида, из горла вырывался свистящий хрип… О, если бы оно у него было, горло, чтобы оно могло помочь ему произнести хотя бы одно нужное слово, объяснить, пристыдить женщин, которые расшумелись на весь двор: «…Не пускайте его… пусть через пять человек становится… знаем мы этих инвалидов…» Хоть бы одну пристыдить, ту, что, не выбирая выражений, напирала сильным плечом… Ища поддержки, он посмотрел на продавщицу, та молча протянула ему через головы пакет с рыбой, он взял ее и снова пошел вдоль очереди, спеша, как только мог, покинуть двор, забыть все, что произошло, не думать, что случилось с этими людьми. Душила обида, и он не заметил, кто из очереди дернул его за рукав. Ткань затрещала, он остановился в недоумении и успел заметить, как от ящиков, что были составлены поодаль, кинулась к нему чья фигура. И в следующий момент тяжелый удар обрушился на лицо…
Очередь ахнула, словно только в эту минуту увидела в лежащем на земле человеке абсолютную беспомощность.
Кто-то выкрикнул «за что?!», кто-то бросился помогать ему подняться на ноги, это было трудно, потому что грузным был он сам, а ноги, перебитые в болотах под Ленинградом, а потом с невероятным искусством сшитые в тыловых госпиталях так, что он мог вернуться на фронт, отказывались повиноваться. Изо рта струилась кровь, а в голове нарастал бесконечный гул, будто снова взорвалась та мина, ударило горячей волной, сыпануло мерзлыми комками, полоснуло осколком…
Но тогда, в 43-м, он поднялся.
У меня сохранился отрывок из боевой характеристики капитана Павловича Анатолия Григорьевича.
До сих пор помню аккуратно подклеенную на сгибе махорочного цвета бумажку, размытую местами подпись — подполковник Подлесный, 13 февраля 1943 года, действующая армия: «…Батальону, которым он командовал, было поручено штурмом взять ст. Подгорное… противник засел на двух высотах, фланкирующим огнем из пулеметов и сильным арт. и мин. огнем прижал батальон к земле. Тогда тов. Павлович, рискуя жизнью, личным примером поднял батальон в атаку, в рукопашном бою взял высоты, преследуя немцев, ворвался с батальоном на ст. Подгорное, занял ее и взял трофеи: паровозов — 2, вагонов — 34, склад боеприпасов — 1, пулеметов — 7, СТО — 1. В этом бою немцы потеряли убитыми около 230 солдат и офицеров… Выбыл из части по тяжелому ранению и общей контузии».
Это было последнее, четвертое ранение комбата. Оказалось — не последнее.
Ударил Крицкий (фамилия изменена — С.В.), тракторист райсельхозхимии, 27 лет. Ударил и сразу исчез со двора.
Нашли его на следующий день. Вместе с Павловичем он ехал в одной милицейской машине, просил простить его, повторяя, что ударил случайно, поскольку не видел, кого бьет. Теперь же, когда увидел, им овладел страх, в каких-то закоулках сознания появилась и не уходила мысль, что удар мог стать смертельным…
Павлович замахал руками, в машине было тесно, участковый милиционер успокаивал его, утверждал, что хулиган обязательно будет наказан. То же самое повторил Апанасевич, следователь из районной милиции. Павлович обретал спокойствие, уважительно глядя на звезды старшего лейтенанта…
И действительно, дело было заведено оперативно, спустя неделю. И сразу потянулась череда свидетелей — городок небольшой, очередь знала друг друга. И спустя еще неделю Апанасевич вызвал Павловича на допрос «в качестве потерпевшего». Вероятно, мог и сам к нему приехать, знал же, как трудно инвалиду добираться в Червень. Все же он добрался, на вопросы отвечал записками, потом, прочитав показания свидетелей, разволновался — они были насыщены подробностями, которых и в помине не было. На глаза попала справка из медвытрезвителя, из которой следовало, что Крицкий частый там клиент. И рядом — характеристика с места работы: исполнительный, трудолюбивый, перевыполняет нормы… Павлович задохнулся от возмущения. Не нужно, снова успокоил Апанасевич, не волнуйтесь, я сам задам им трепку, возвращайтесь в Минск домой, ждите приглашения в суд…
До суда дело не дошло. В середине октября Апанасевич получил разрешение продлить срок дознания еще на месяц. А спустя еще две недели из-под пера следователя вышло постановление — дело прекратить.
Вот оно, постановление: «… стал расталкивать очередь. Когда Павловичу сделали замечание, то он хватал гири со стола, откуда отпускалась рыба, размахивал гирями. Крицкий, находившийся в очереди, сделал Павловичу замечание по поводу его хулиганских действий, но Павлович на замечание не реагировал, а схватил гирю, толкнул Критского в грудь и пытался ударить последнего. Крицкий, защищаясь от Павловича, нанес ему удар в лицо, и от удара Павлович упал… Принимая во внимание, что в действиях Крицкого отсутствует состав преступления, предусмотренного статьей 201 часть 2 УК БССР, он останавливал преступные действия Павловича…»
В каждом слове ложь — от «замечаний», которые на самом деле были грубой бранью, до «гири», в которую превратился аптечный пузырек; от «расталкивания очереди» до «попытки ударить Крицкого», которого даже в очереди не было…
Ничего этого Павлович не знал. Устав ждать суда и ответа на пять своих писем в адрес начальника РОВД подполковника Зимина, он не выдержал, поехал к нему. Тот, даже не моргнув, заверял Павловича, что не получал тех писем, что ответ скоро придет. И молчал, хотя знал, что вот уже месяц прошел, как дело прекращено.
Ответ пришел только 9 декабря: «вина гр-на Крицкого не подтвердилась…»
Поняв, что Зимин ему не защитник, Павлович придвинул к себе старенький «Рейнметалл» — единственный свой военный трофей. К тому моменту пишущая машинка служила ему только для того, чтобы благодарить всех, кто проявлял к нему внимание. Другим способом, от руки, писать не получалось — любая буква выходила похожей на иероглиф. Теперь же из единственного, по сути, средства связи с внешним миром, которому, он был уверен, необходима его благодарность за внимание, доброту и отзывчивость, машинка превратилась в средство обороны.
Удивительно, как старенький «Рейнметалл» выдерживал бесчисленное количество писем и телефонных разговоров — да, Павлович печатал тексты, которые от его имени зачитывали по телефону жена, дочь, соседи. Все это читали и слушали в кабинетах МВД и прокуратуры республики, областной милиции и прокуратуры… Но сперва он отпечатал письмо Апанасевичу: «…где ваша совесть, старший лейтенант?!»
Еще на протяжении чуть ли двух месяцев раскручивалось издевательство — дело то возобновляли, то вновь прекращали, то переводили из разряда уголовных в административное… Не так так этак Апанасевич пытался спасти Крицкого от законного наказания. Но в конце концов под давлением вышестоящей прокуратуры привлек хулигана к уголовной ответственности…
Когда я разбирался в этой истории, самым сложным было понять, чем руководствовались следователь Апанасевич и его начальник Зимин, на что рассчитывали, открыто обманывая Павловича и государство в лице «органов».
Возможно, дело Крицкого показалась им из числа тех, которые было легко остановить, чтобы не портить общую картину преступности в районе — не станет же пострадавший из-за разбитой губы и выбитого зуба — легких, так сказать, телесных повреждений — втягиваться в долгую, тяжелую для себя канитель. Но это понятное, лежащее на поверхности, объяснение. Другой, скрытый мотив — небезосновательный расчет на то, что государство поймет их расчет, согласится, поддержит, что государственная машина, в принципе направленная против личности, сработает без тормозов. Павлович, по сути, боролся не с Апанасевичем, а с государством, с ложью, без которой оно не было способно существовать.
Со смешанным чувством стыда, горечи и душевного волнения ехал я в Червень на суд. Как же это близко — шестьдесят километров по асфальту! Сыпался на лобовое стекло иней с берез, смотрела на запад полевая пушка с пьедестала на перекрестке дорог…
Я вспомнил рассказ мамы, как 24 июня 1941 года она, беременная мною, добралась пешком до Червеня, до площади, где в единственный открытый магазин тянулась огромная очередь за хлебом, последней, мирной выпечки, хлебом.
Как отхлынула очередь, отшатнулась, пропустила вперед беженцев, и сестру мою, и мать, и меня, значит — берите, какие там деньги, хватило бы его вам на всю дорогу в неизвестность… Нет, не возможно забыть червеньский, он же июньский, хлеб 1941 года…
Павлович приехал на суд в орденах и медалях, судья позволил ему сидеть, но он вставал.
Рядом, придерживая его, вставала, чтобы за него ответить на вопросы, жена Екатерина Дмитриевна. Катя, медсестра, сестричка, он благодарно сжимал ее руку, как тогда, в 43-м, в больнице, когда она, склонившись, протянула ему свою. На всю жизнь.
Один за другим проходили перед судом свидетели. Встала Людмила Р., воспитательница детского сада, год рождения — 1945. Без особого желания расписалась в том, что будет говорить только правду. «Повторите, свидетель, слова, которые вы говорили пострадавшему». Молчание. «Вы не можете?» — «А что, у него есть право, а у меня нет?!» — сипловатый голос сорвался на визг. Вызвали ее дочь Татьяну, учащуюся ПТУ — модное пальто, импортные сапоги. «Неужели вы не видели, что перед вами инвалид первой группы?» — «А хоть бы и десятой, пусть не лезет без очереди!»… — «Вы, — не выдержал судья, — вы… комсомолка…»
Суд допрашивал их, выяснял подробности, они путались, лгали, ложь проявлялась сразу же, а я все ждал, когда же хоть кого-нибудь из них кольнет стыд, когда же, наконец, возопит совесть: да что это мы, люди добрые, натворили и продолжаем творить!
В характеристике преступления, в частных определениях в адрес организаций, где работали или учились свидетели, суд указал — «проявили явное неуважение к обществу». А кто же они как не общество, воспитанное лицемерием государственной идеологии, созданием огромной, на весь СССР, очереди?
Они действительно считали, что, заняв круговую оборону вокруг прилавка, действуют во имя праведных коммунистических принципов распределения.
«Вы… — краснел лицом судья, — комсомолка… Он кровью заслужил себе это право…»
Я посмотрел на Павловича. Он лихорадочно пытался ухватиться за руку жены, хотел встать, что-то вновь заклокотало в горле… О чем он хотел сказать? О том, что пара рыбин не стоит и капли его крови? Жена успокаивала, гладила по спине… Он прильнул к ней, но видно было, как вздрагивают плечи.
Весь день 27 января Павлович просидел у телевизора — отмечали 40-ю годовщину окончательного снятия Ленинградской блокады. Ушло, отодвинулось все, что случилось с ним в Червене, он снова был там, в заснеженных болотах, снова был комбатом, который встал под огнем…
А вечером в квартире раздался звонок. Он открыл дверь, увидел на пороге Анатолия Евреинова, начальника цеха с завода «Белвычтехника», с ним еще несколько человек. Одних он узнал сразу, они не раз навещали его, чистили, регулировали его старенький «Рейнметалл». Но в конце концов машинка не выдержала последнего боя Павловича за справедливость. Ему помогли добраться на завод, мастер, осмотрев ее, попросил подождать и вскоре вернулся с Евреиновым: «Может подскажешь, что с ней делать?» На самом деле делать с ней было уже нечего — запчастей с того света завод не получал. Но Анатолий смотрел уже не на машинку, он смотрел на Павловича: «Оставьте, что-нибудь придумаем…»
И вот теперь они стояли на пороге, переминаясь с ноги на ногу, протягивали букет красных гвоздик… Он засуетился, пропуская их в комнату, они смутились, переглянулись, и Евреинов, подойдя к столу, поставил на него какой-то чемоданчик, откинул крышку. «Вот, Анатолий Григорьевич, это вам от ребят, они целенаправленно субботник отработали…»
Это была новенькая, с иголочки, «Эрика». Павлович, ничего не понимая, посмотрел на машинку, потом на ребят и вдруг заплакал, закрыв лицо большими ладонями…
Когда они ушли, он вернулся к столу, еще раз прочитал: «Участнику прорыва блокады Ленинграда товарищу Павловичу А.Г. от молодежи объединения «Белвычтехника». 21.1.84 г.». Рядом тускло поблескивал «Рейнметалл», он провел рукой по его поверхности и решительно отставил в сторону. Придвинул «Эрику», вставил в нее чистый лист бумаги и медленно, по буквам, отпечатал «Беспримерный подвиг ленинградцев».
Он печатал всю ночь. И закончил утром словами: «Пусть ваши дети, внуки и правнуки живут счастливо»…
