Привал беженцев. Здесь и далее: фото из книги «Беженство 1915. Забытые беженцы».
То же происходило в наполеоновскую войну. То же произойдет и во время Второй мировой. Беларусью воспользовались как щитом — и она стала полем битвы. В Первую мировую российские генералы тоже использовали тактику выжженной земли. Отступая, российская армия заставляла жителей эвакуироваться в глубинную Россию, сжигая дома и всё оставшееся имущество, чтобы усложнить жизнь врагу.
В 1915 году в эвакуацию вывезли 1,2 миллиона жителей Беларуси. 400 тысяч из них погибнет от болезней, голода и как жертвы преступлений. Это была одна из самых страшных трагедий в нашей истории.
Такой пример: под Брестом есть села Прилуки и Страдичи. До 1915 года Прилуки были крупнее Страдичей. Законопослушные прилучане отправились в эвакуацию. Страчуки же стояли на своем и дали отпор казакам, которые прибыли сжигать дома. В итоге, после войны Страдичы стали (и до сих пор остаются) втрое больше по численности населения, чем Прилуки. Почти все страчуки пережили Первую мировую войну. А в Прилуки живыми вернулась лишь треть довоенного населения.
Во время Конгресса исследователей Беларуси в 2017 году моя соседка по комнате, этнолог из Украины, с восторгом рассказывала, что в Польше вышла замечательная книга «Беженство 1915. Забытые беженцы» — вот только фамилию авторши она забыла… Мол, эта автор собирает материалы не только по беженству, но и по всем фактам принудительного переселения в отношении белорусского и украинского населения в ХХ веке на территории Польши, извлекая на свет божий невероятные истории. Поскольку и семью моей соседки-этнографа, и мою семью коснулись и печально известное беженство, и операция «Висла», и так называемая репатриация, то эти темы мы обсуждали настолько горячо, что к нам даже постучались соседи из соседней комнаты, напомнив, что шел уже… шестой час утра.
Позже на Конгрессе я познакомилась с автором книги — польской журналисткой Анетой Примака-Онишк (Aneta Prymaka-Oniszk) и получила возможность прочесть ее книгу.
В этой работе больше всего поразила ее честность. Вопреки стереотипам и идеологическим установкам — которых в Польше не меньше, чем в Беларуси, — автор собирает свидетельства о событиях, которые многим хотелось бы забыть. Но они важны, поскольку, несмотря на прошедшие годы, помогают понять современную ситуацию.
Поразило то, с какой настойчивостью польская интеллигенция белорусского и украинского происхождения сохраняет — или восстанавливает — свою национальную идентичность, в том числе через восстановление памяти о событиях истории.
В настоящее время пани Анета ищет издателя для своей книги в Беларуси.
Предлагаемая вашему вниманию статья написана специально для «Нашей Нивы» и дает представление как о книге, так и о том, как эта книга создавалась.
Наталка Бабина.
***
Эти картины постоянно стоят перед моими глазами, все время возвращаются. Подводы; целое море подвод. Они движутся в несколько рядов, заполонили все дороги. Тянутся на восток, в Россию. Степь, на горизонте вырисовываются снежные вершины Кавказа. Над степью витает песня «По Дону гуляет казак молодой». По реке начинают плыть трупы людей, а по берегам — стога сгнившей пшеницы. И уже потом — возвращение в свою деревню в Гродненской губернии. На поезде, из которого на станциях выносят трупы.
Беженство. Так бабушка Надя называла то время. Я еще школьница, прислушиваюсь к ее разговорам с соседями. Они очень часто вспоминают то беженства, порой плачут при этом. На меня внимания не обращают. Они говорят «по-простому» — на говоре белорусского языка. Так же на моем приграничном хуторе на северо-востоке Польши разговаривают все взрослые. Только к детям обращаются по-польски, чтобы им было легче в школе — все школы в округе польскоязычные. Но о беженстве никто мне на польский не переводит. Вообще, когда бабушка говорит по-польски, так сказать «официально» — с государственными служащими, с гостями, — о беженстве никогда не упоминает. Его нет ни в учебниках истории, ни в региональных музеях, куда нас организованно возят всем классом. Я ничего не услышу о нем ни во время учебы в Белостокском лицее, ни в Варшавском университете, я не услышу про беженство и во время работы в крупнейшей польской ежедневной газете и общественно-культурных журналах. Этой темы в Польше не существует.
Только друзья из Белостока, Бельска-Подляского, Гайновки или Городка понимают с полуслова. «Мои бабушка и дедушка были в Саратове». «Мои — в Сибири», еще у кого-то — на Дону. Мы объединены, хотя даже не очень понимаем, чем именно. Этакое полутайное общество. Даже слово «беженство» мы, ныне польскоязычные, как следует не понимаем. Только тогда, когда я начинаю работать с этой темой в 2012 году, я узнаю, что за этим стоит то, что в польском языке называется «uchodźstwo». Но для меня и моих друзей слово «беженство» продолжает быть чем-то особенным. Тем, что нас соединяет.
* * *
«Казаки ездили по деревням и запугивали людей, что немцы насилуют женщин, саблями отрезают им сиськи, а всех без исключения мужчин вешают и расстреливают. Стояло жаркое лето 1915 года, я помню, что как раз вывезли сжатую рожь и за овес взялись. И вот началась большая паника», — я читаю воспоминания Антона Окашука, родившегося в 1904 году в Рогачах Бельского уезда, относившихся тогда к Гродненской губернии. Арина Игнатюк из расположенного поблизости Дубяжина, род. в 1906 году, вспоминает: «Мама посадила нас в фуру. Трое маленьких детей — мне было девять лет, младшим сестрам-близнецам — по 2 года. Посадила к нам бабушку, 83 года. Мама была за хозяина, отец в то время служил в войске. Мы взяли еду, немного багажа, овец, корову и поехали в Россию».
Эти рассказы собрали в Белостокском воеводстве преимущественно в 80-е и 90-е годы студенты и молодые белорусские интеллигенты: их беспокоило то, что устная история беженства уйдет в небытие вместе с уходом из жизни последних беженцев. В 2000 году в Белостоке была издана (по-белорусски) книга «Беженство 1915 года», которая состоит более чем из 150 таких историй. Я нахожу в ней и записи воспоминаний бабушки Нади. И понимаю, что беженство — это нечто большее, чем история только моей семьи и моих друзей.
Я продолжаю поиски; хотя все время слышу: «Нет документов, нет разработок, материалы, касающиеся беженства, разбросаны по архивам по всей России, они не были исследованы». Меня интересуют крестьяне и их опыт беженства, пытаюсь найти записанные по горячим следам свидетельства, хотя я знаю, что крестьяне обычно не вели дневников, не оставляли письменных памятников, как, бывало, делали представители более состоятельных слоев общества. Но я просматриваю газеты времен беженства, изучаю каталоги в библиотеках и архивах, копаюсь в Интернете. Я создаю сайт biezenstwo.pl и соответствующий раздел в фейсбуке, которые быстро собирают вокруг себя полуторатысячную аудиторию, благодаря чему получаю новые воспоминания и материалы. Я все глубже погружаюсь в эту крестьянскую беженской эпопею.
* * *
Год плохой даже для пчел. «Дай Бог, чтобы хоть для себя пшчолки меда насобирали, подбирать то уж наверняка не будет чего; хотя рослинки цветут — пользы с того мало, ведь сока ни капельки», — сообщал в июне 1915 года корреспондент газеты «Наша Ніва», подписавшийся инициалами ЛC. Всему виной суша.
Про засуху пишут все газеты, Якуб Колас посвящает ей даже стихотворение, опубликованное в «Нашей Ніве». «Безжалостное солнце высушило землю в золу. Росы глаз не увидит. Не растет ничего. Луга во многих местах не кошены; клевер редкий и чуть-чуть от земли поднялся; овес — может, с четверть аршина не выше. Так что скотине зимой хоть пропадай. А и людям разве лучше будет», — читаем мы далее в корреспонденции ЛС.
Напуганные засухой хозяева не подозревают о том, что их трагедия подступает с другой стороны. На протяжении почти года идет Первая мировая война, но первые страхи прошли — и люди как будто привыкли к ней. Донесения с фронта задерживаются, и в них цензура не позволяет писать открыто о поражениях царской армии. 2 мая 1915 года объединенные немецкие и австро-венгерские войска атакуют российскую армию в Карпатах. Они выставили 200 тысяч человек против 80 тысяч русских; тысячи орудий против двухсот. Спустя несколько дней они прорвали российскую оборону и стали продвигаться в ранее занятую русскими Галицию, а затем подошли к западным границам Российской Империи.
Согласно предварительным российским планам, фабрики и заводы вместе с персоналом, архивы, культурные ценности, инфраструктура должны быть эвакуированы на поездах на восток. После того как избежать поражений не удалось, царские генералы обращаются к тактике выжженной земли. Они решили «очистить деревню от ресурсов», то есть, от мужчин призывного возраста и продовольствия. Казацкие отряды начинают изгонять целые деревни с прифронтовых районов, сжигать дома и зерновые прямо в поле. Дороги на восток заполняются крестьянскими подводами и стадами скота. Хозяева не выигрывают от того, что спасли скотину от засухи.
* * *
В деревнях нарастает паника. «Люди с тревогой смотрели на запад, откуда с каждым днем приближалась война, — пишет Пащук из Орховки в районе Влодавы, Холмской губернии. Его рассказ опубликован в 1917 году в бюллетене организации, которая помогала жертвам войны. — Приметами [приближения войны] были ночные пожары, которые освещали окрестности адским светом. А днем солнце скрывалось в клубах дыма, лишь время от времени выглядывая из-за них кровавым кругом. (…) И вот наступила последняя ночь, во время которой никто, кажется, не спал. Было страшно. Наши войска ушли, командование уехало. В доме священника остались только два офицера. Они объявили, что сегодня мы можем ожидать появления немецких разведчиков». Крестьяне с Орховки собираются на совет. «Надо ждать бумагу», — говорит один из них. То есть — бумагу от властей. Другой приносит известие из Влодавы: только что уехали городская администрация и церковные православные власти. Бумаги не будет.
Софии Алещук тогда было 14 лет. «На-на-на, малэнькэ — призывает она пропавшего теленка где-то возле деревни Кулик в Холмской губернии. Вдруг она замечает какой-то странный табор, разбитый на большом лугу. — Дети плачут, люди. Быки ревут, свиньи визжат, кричат гуси. Пекло», — напишет она в воспоминаниях в конце своей жизни. Забыв про теленка, девочка несется домой. После того как на луг приходят взрослые, они признают в тех людях жителей соседней деревни. В деревню эту приехал отряд казаков. «Здесь будет бой, — заявили они. — Уходите!» Что им оставалось делать? Они пошли. На следующий день в болото за амбарами в Кулике начинают падать снаряды, вздымая в небо фонтаны земли и воды, — и жители Кулика стали паковать свои вещи и также двинулись на восток.
«Население, поддавшись агитации священника, готовилось бежать в Россию, — записал в своем дневнике, начав его вести в беженстве, Павлик из Вульки Выгоновской, что под Бельском. Тем не менее, люди пытаются потянуть время, хотя грохот взрывов и пулеметные очереди слышатся все отчетливее. — Наконец, — пишет Павлик, — фронтовые казаки категорически потребовали нашего отъезда».
В деревне остается всего несколько стариков, которые хотят, чтобы их кости упокоились в своей, а не чужой земле. Но через несколько дней фронт приближается к деревне — и, испугавшись, они пешком выдвигаются за своими детьми.
Привал беженцев в Слуцке.
* * *
Известие о том, что власти из Влодавы уже эвакуировались, взволновало жителей Охровки. Пащук говорит им, чтобы запрягали. Он псаломщик в православной церкви, к которой принадлежала тогда половина деревни, первый человек в деревне после священника. Люди слушаются его. Сам он идет, чтобы запереть церковь, а затем направиться в дорогу с женой и годовалым ребенком, катя перед собой детскую коляску. «Положили мы в коляску немного посуды, сломанный зонтик, грязное белье (сам не знаю, почему грязное; чистое закопали в землю), зимнее пальто. Дом оставили незапертым. Уже за деревней я вспомнил, что ключи от церкви остались в кармане одежды, которую я закопал в яму».
Деревни, мимо которых они идут, горят, снаряды разрываются так близко, что видны вспышки. «Мы подъезжаем к деревянному мосту; рядом другие новые мосты, и везде толпы беженцев — писк детей, плач матерей, крики мужчин, завывание собак. Даже животные издают жалобные звуки, предчувствуя скорую смерть. Мосты уже обложены соломой и, наверное, политы керосином. Солдаты около мостов только того и ждут, чтобы покончить с ними».
Крестьянам удается переправиться на другой берег, и они бегут дальше, так быстро, как только могут. Когда останавливаются на ночь, уже темно.
* * *
Когда я читаю воспоминания беженцев, образы из рассказов бабушки Нади конкретизируются, становятся четче. Она так и говорила: «Подводы; целое море подвод». Они едут в три-четыре ряда, на них, кроме вещей, дети и больные. Остальные идут рядом. Не видно конца-края этого похода. Между беженцами просачивается армия — все еще продолжается большое отступление. Никто не считает идущих. Когда после нескольких месяцев похода люди наконец остановились, благотворительные организации зарегистрировали 3,2 млн беженцев. Но это неполные данные — по сведениям историков, беженцев могло быть даже 5 миллионов!
Долгая череда крестьянских подвод в окрестностях Быхова.
Эти цифры потрясли меня. Как и то, откуда родом были беженцы. Я была убеждена, что это история касается только православных крестьян из Белостока; выяснилось, что беженцы шли и из Королевства Польского (Белосточчина к нему не принадлежит, была частью Гродненской губернии), из земель белорусских, украинских, литовских, латышских, эстонских — то есть, отовсюду, где летом 1915 г. проходил фронт. Значительнее всего опустели губернии: Гродненская, из которой зарегистрировано более 800 тысяч беженцев, Волынь — более 500 тысяч, Холмская — почти 300 тысяч, Курляндия — почти 250 тысяч человек, а также Виленская, Ковенская и Минская — из каждой почти по 200 тыс. беженцев. Обезлюдили целые гмины, многие деревни на несколько лет полностью исчезают.
* * *
После первой ночи в беженстве орховцы просыпаются мокрые от росы. «Было трудно, особенно матерям с грудными детьми, но страха было меньше, чем предыдущей ночью, когда мы ждали прихода врага. Сзади были пожары, адский свет которых предвещал нечто зловещее», — пишет псаломщик Пащук.
Но утро приносит новые страхи: «У одного из наших умерла дочь, девочка 8 лет. Она лежала на траве, и ее надо было немедленно похоронить». Все собрались и пошли к ближайшему кладбищу. Скоро им придется привыкать к этим самостийным захоронениям вдоль дороги. Пащук несколько раз пишет о том, что «многих наших нам пришлось похоронить».
Рядом с местом стоянки беженцев в Ляховичах вырос целый погост.
Умерших в дороге беженцев никто не считал, не было учета, не велось никаких записей. Подляшские историки считают, что не смогли вынести переезд туда и обратно примерно 1/3 всех людей. Летом 1915 года было жарко и сухо. Окружающие колодцы быстро иссякли; люди пили воду из рек, прудов и болот. Они ели испорченные в жару продукты. Не заставили ждать себя эпидемии. Холера и тиф собирали свой урожай.
И эта постоянная близость к фронту. Случается, что немецкие самолеты бомбили отступавшие войска, не жалея и беженцев. Таких, как Павлика и жителей Вульки Выгоновской. Они уже прошли кусок дороги, находились в районе Пружан. Он и его брат гнали коров перед подводами, подвода родители ехала на небольшом расстоянии за ними. «Вдруг прилетели два немецких самолета, — описывает Павлик. — Я узнал их по крестам на крыльях, летели не очень высоко».
Пытаясь убегать по лугу рядом с дорогой, краем глаза он увидел, как одна из бомб падает туда, где находилась подвода его отца. Как только самолеты улетают, он бежит туда. Он видит разбитую подводу, убитого коня и отца в луже крови, уже в агонии. Похоронив отца, мать отдает Павлику отцовские сапоги, кусок хлеба, немного денег и отправляет его вперед. Подвода разбита, у матери нет сил идти — пусть хотя бы сын спасется.
* * *
Когда София Олещук из Кулика и другие жители этой деревни добираются до железнодорожного вокзала во Влодаве, девушка замирает от удивления. «Тата, що то за халупы?» — спрашивает она. «Это не халупы, а вагоны. Для перевозки», — говорит отец. Она никогда не видела таких в своей деревне. Вскоре цель достать билеты для поездки в вагоне станет главной для беженцев.
Фронт все еще сдвигается на восток, а перед ним движутся миллионы все более и более усталых и больных беженцев. Военные решили, что беженцы поедут вглубь империи по железной дороге. Почти во всех белорусских городах и местечках вокруг железнодорожных станций организуются огромные временные лагеря беженцев. Вокруг 30-тысячного Бобруйска разместилось около 100 тысяч человек; около 10-тысячной Кобрина — 200 тысяч. Через чуть более крупный Рогачев в течение нескольких месяцев прошло 700 тысяч человек! Вокруг лагерей быстро растут кладбища.
Но поездов все нет и нет. Жители Орховки давно пытаются «выправить» вагоны. «Потому что нам было не до шуток. Каждую ночь крепчали заморозки, утром все было покрыто толстым слоем инея», — записывает Пащук.
После того как эпидемии в лагерях беженцев начинают угрожать находящимся в тылу войскам, генералы требуют от властей и администрации железной дороги немедленно развезти беженцев по всей России: в плодородные районы Поволжья, на Дон, в Сибирь, иногда даже во Владивосток. Подводы и свое имущество крестьяне должны оставить на станциях.
Люди стоят в очереди за хлебом и сахаром от Красного Креста в Бобруйске.
* * *
В Бобруйске София Олещук с матерью и сестрами попадают в «онучный» состав. Он состоит из открытых платформ, по краю которых, чтобы хоть немного защититься от холода, крепят ветвки, рейки и натягивают ткань — «онучи». Едут неделями. София вспоминает танцы на платформе в Полтаве: приходят местные девушки, куликовские хлопцы начинают играть. Чуть позже погибает ее подруга Катя: она несла воду и пролезала под поездом, который неожиданно тронулся. Прежде чем они добрались до Урала, в деревню Каменская в районе Перми, потеряли бабушку Софии и нескольких родственников. Они так и не нашлись потом.
Беженцев везут на открытых платформах, Волынская область.
На вагонах, которые в конце концов удается «выправить» жителям Орховки, железнодорожники пишут «Томск». Люди спрашивают, далеко ли это. Как от Холма до Варшавы или как от Холма до Киева? Железнодорожники смеются. Это несравнимые расстояния. Сибирь! Поднимается плач. За что их туда везут? Туда ссылали самых опасных преступников, тех, кто совершил самые тяжкие преступления! Спустя несколько дней, однако, оказывается, что повезут в Крым. Люди обнимаются. Спаслись от Сибири! Когда по пути погода с каждым днем становится теплее, люди счастливы.
* * *
Моя бабушка попала на Северный Кавказ, в станицу Донская в Ставрополье. Именно там она видела ту степь и «заснеженные вершины Кавказа на горизонте», о которых я слышала в детстве. В ее рассказах, как и в большинстве других, которые я услышала спустя годы, от пребывания в России остались в памяти доброта местных жителей, у которых беженцы нашли кров и работу, плодородные земли и достаток еды. Это то, что было из хорошего. Но рассказы, написанные по горячим следам, которые мне удалось найти, отражают более сложную картину.
Пащук описывает, как его односельчанам — измученным поездкой, больным, часто скорбящим об утрате родственников, — тяжело жилось в Крыму. От властей и из газет они узнают, что они прибыли сюда, чтобы жить с дотаций и пособий, что они слишком требовательны. Со временем, однако, они нашли в себе силы для работы, дети пошли в школу, с трудом, но жизнь налаживается. Но воспоминания Пащука обрываются накануне революции.
В небольшом поселке, где-то в районе Перми, София работает в каменоломне. Работа тяжелая, но ей она нравится больше, чем предыдущая работа прислуги. Ей бы пойти в школу, как ходят другие дети. Может быть, семья посылает ее на работу из-за того, что мать болеет? Ведь мать действительно плоха. Кажется, что это конец, но российская соседка, старая женщина, излечивает ее, шепча молитвы и прикасаясь ладонями. После революции отец поедет искать работу в Москве, а София, ее сестра и мать будут искать любую возможность, чтобы вернуться в родную деревню Кулик неподалеку от Холма (Хелма).
Революция разрушает более-менее налаженную жизнь беженцев. Вот тогда в рассказах моей бабушки Надежды по реке начинают плыть трупы, а на берегах гниет пшеница. Террор и братоубийственная война, голод и эпидемия тифа толкают беженцев к возвращению домой.
Небольшая часть беженцев получает возможность вернуться после договора о Брестском мире, а массовое возвращение происходит после Рижского договора в 1921 году.
* * *
Павлик возвращается в свою Вульку Выгоновскую еще в конце 1918 года; он был в беженстве в Одессе, немного учился, немного работал. Мать его, после того, как бомба разбила их подводу под Пружанами, дождалась, когда пройдет фронт, и вернулась в свою деревню, где поселилась в уцелевшей хате у соседки. Так что теперь у парня есть крыша над головой, его мать собрала запас картошки на зиму. Большинству из тех, кто вернулся, не так повезло. Они застали дома голый камень, как говорила моя бабушка Надя. Сожженная деревня, молодые березки на пустых полях. Чтобы выжить, люди копают землянки, отдают детей в батраки к тем, кто не уезжал, сами идут попрошайничать.
Беженцы возвращаются домой, 1918 год.
Моя бабушка еще на Кавказе вышла замуж за парня из своего села, там родилась их первая дочь, которую они привезли в Кнышевичи. После нескольких лет, проведенных в землянке и по клуням в родном селе, они перебираются в созданную поблизости колонию, здесь строятся, здесь появляются в семье еще шесть детей. Начинается Вторая мировая война. Когда она закончилась, для большинства бывших беженцев вновь появляется перспектива далекой миграции.
* * *
В 1944 году власти коммунистической Польши и советских Беларуси и Украины подписали соглашение об обмене населением, чтобы создать однородные в этническом смысле государства. Некоторые из тех, кто пережил беженство 1915 года и вернулся на свою землю, в соответствии с новыми границами оказались на польской стороне. Теперь белорусы и украинцы в очередной раз должны были покинуть свои деревни.
Агитаторы, призывающие ехать на восток, пришли и к моей бабушке Надежде. Они обещают лучшую усадьбу, плодородную землю, машины забесплатно. Одним словом — рай. Но бабушка с дедушкой даже не рассматривали вариант переезда, как и подавляющее большинство их соседей.
Здесь вы дома, а на чужбине всегда будете чужими — это урок, который они вынесли из беженства.
Они остаются.
Жена и дочь Павлика из Вульки Выгоновской поехали в Беларусь. Сам Павлик в 1943 г. умер от сердечного приступа. Почему они решили ехать? Вдове с двумя маленькими детьми после войны жилось нелегко. А тем временем ситуация становилось все более неопределенной. После их отъезда 29 января 1946 года на Вульку Выгоновскую напал отряд националистического подполья, которым командовал Ромуальд Райс «Бурый». В Вульке в тот день было убито двое сельчан.
Большинство белорусских крестьян, которые вернулись из беженства на Белосточчину, все же сумели остаться в своих домах. У украинцев Холмщины и Люблинщины такой возможности не было. Они были депортированы в Украину или в рамках операции «Висла» насильно переселены на северо-запад Польши, на так называемые возвращенные земли. Софию Олещук с мужем и пятью детьми из родного Кулика в 1945 году вывезли в Украину; но в 1948 году им удалось вернуться в Польшу.
Что случилось с псаломщиком Пащуком? Его воспоминания охватывают только предреволюционные годы. Я не знаю даже, удалось ли ему вернуться на свою землю? Ныне в Орховке нет ни его потомков, ни бывших украинских соседей. Вполне возможно, что не вернулся. Как возможно и то, что в 40-х годах ему пришлось выехать в Украину. Если бы во время операции «Висла» его вывезли куда-нибудь под Кошалин, Легницу или Венгожево, наверное, один из потомков отозвался бы и связался со мной.
* * *
С тех пор как в сентябре 2016 года в Польше вышла моя книга «Беженство 1915. Забытые беженцы», я получаю много писем.
Из Белостока приходят трогательные сообщения: «Как будто ожила бабушка, которая часто вспоминала о беженстве, но мы не слушали». И все больше и больше просьб о помощи в поиске беженских корней. Для сегодняшних 30-40-летних людей истории беженства их бабушек и дедушек стали важным элементом в построении их собственной идентичности.
Потомки беженцев Холмщины и Люблинщины обычно пишут о том, как были поражены и даже шокированы своими открытиями. Дома ведь не говорили про историю, скрывали украинскую идентичность, может, лишь иногда что-нибудь бабушка упоминала. И, если читали случайно попавшую в руки книгу о беженстве, эти обрывки бабушкиных рассказов вдруг складывались в истории, о которых они не имели даже малейшего понятия.
Несмотря на то, что читатели иногда даже не знали русского слова «беженство», те истории, которые произошли сто лет назад, сегодня помогают им составить семейный пазл и понять мир вокруг нас.
Об авторе
Анета Прымака-Онишк (Aneta Prymaka-Oniszk) — журналистка, публиковалась в польских газетах и журналах, в том числе в Gazeta Wyborcza, Polityka, National Geographic, Karta.
Ее первая книга, «Беженство 1915. Забытые беженцы» (2016, издательство Czarne), получила награду «Варшавская литературная премьера» (лучшая книга ноября 2016 года), Литературную премию мэра Белостока имени Веслава Казанецкого за лучшую книгу года, а также звание книги года от «Варшавской литературной премьеры». Она также была номинирована на литературную премию «Варшава» в категории «проза» и на Историческую премию «Политики» 2016 года, исторической премии имени К. Мачарского, а также стала финалистом премии имени Рышарда Капустинского. С 2014 года ведет веб-сайт biezenstwo.pl. Является соавтором выставки «Беженство — необычная история обычных людей», которая была показана в Беловежском национальном парке. В качестве эксперта принимала участие во многих проектах, касающихся беженства.
Участвовала в создании Научного центра Коперника — одного из крупнейших и самых известных учреждений в Центральной и Восточной Европе, которые занимаются популяризацией науки; являлась пресс-секретарем на стадии строительства и открытия Центра.
Родилась в Кнышевичах (Белостокское воеводство), проживает в Варшаве.
