Елена Косюченко. Фото: elena.kostyuchenko.7 / Facebook
О важности разговоров
— Ты описывала ситуацию Херсоне, и в твоем репортаже сначала это выглядело как чудовищная, но в общем спокойная ситуация. И было какое-то ощущение относительной нормальности. А потом и митинги в Херсоне разгоняли светошумовыми гранатами, и были Буча и Ирепень. Ты понимаешь, как переходит этот режим спокойствия в полный ад, как случается этот срыв.
— Я просто понимаю, что когда они [российские солдаты] находились в Херсоне — это не то же самое, что когда они находились в Буче и Ирпене. Херсон они взяли, там было очень много погибших, но все равно российские войска заняли его довольно легко, и это областной центр.
Буча и Ирпень — это пригороды Киева. Те военные шли на Киев и у них не получилось взять Киев. Потому, конечно, они были озлоблены и испытывали совсем другие эмоции.
Но как можно расстреливать людей со связанными руками за спиной и насиловать женщин, я не могу себе это представить. Мне бы очень хотелось поговорить с российскими военными, которые участвуют в войне на Украине, но у меня не было такой возможности.
— А ты в принципе можешь себе представить такой разговори с российскими военными, которые были в Буче?
— Да, конечно.
Я за свою работу много с кем говорила. Я и с убийцами говорила, и с насильниками. Это сложно, но это не невозможно.
Большинство людей считают, что они хорошие, они чувствуют себя хорошими, чувствуют себя правыми. И я бы хотела понять, в чем их хорошесть и правость заключается, что они думают и чувствуют про эту войну.
Мне кажется, это был бы очень важный разговор и было бы важно, чтобы эти люди не перестали быть безликим злом. Мы видим их деяния, мы видим, что они делают, как они делают, но мы не знаем, кто они. И мне кажется, это важный ответ был бы для всего российского общества.
Потому что я уже сейчас вижу в интернете от разных представителей интеллигенции рассуждения, что это какая-то другая порода людей.
Но я не думаю, что это другая порода людей. Это наши родственники, это наши соседи, которые делают вот такое. И я хочу увидеть их в лицо и узнать, что они делали, как они делали и почему.
О системе насилия
— Я думаю, в этой войне большая доля нашей ответственности, нашей терпимости к насилию. Россия пропитана насилием. Мы знаем про это. Мы знаем, что у нас декриминализировано домашнее насилие, что тысячи женщин погибают от рук своих близких.
Мы знаем о том, что происходит в российских детдомах, в российских тюрьмах, которые по сути представляют собой концлагеря. У нас законы, которые поощряют насилие. У нас есть законы о гейпропаганде, по которому 7% россиян признаны социально неравноценными. У нас пытки в отделах полиции, в армии, колониях.
Мы про это все писали. Но по сути мы, журналисты, занимались документацией, это наш профессиональный долг. Но наш гражданский долг не ограничивается профессиональными обязанностями.
И получается, что мы как бы в своем стремлении среди этого ада огородить себя кусочком заборчика, развести там цветы и организовать себе нормальную жизнь — вот этим самым стремлением — мы попустительствовали тому, что этот ад продолжался, развивался, принял такие чудовищные формы и теперь выплеснулся на соседнюю страну.
О возвращении с войны
— У меня очень много поддержки от близких, от коллег, от моих читателей. У меня есть терапевтка, и она очень сильно поддерживает меня. У меня есть сейчас проблемы со сном и с засыпанием. Сегодня была первая ночь, когда мне не снились кошмары про войну.
Но это в принципе ничем не отличается от моих предыдущих поездок в горячие точки. Какое-то время это из тебя выветривается.
Что отличается, так это, конечно, то, что если раньше ты возвращалась в мирную жизнь и возникало такое ощущение —не знаю, как его описать — ну что вот ты была на войне, ты видела запредельные вещи, ты вернулась оттуда — дети играют, клубнику продают, и у тебя эти две картинки не состыкуются. Непонятно, как одновременно может происходить то и другое, и что из этого правда, что из этого жизнь.
А сейчас эта война задела и потрясла всех. И нет этого ощущения возвращения к мирной жизни. То есть не падают бомбы, нет артиллерийского огня, но все равно все разговоры — про войну, про то, как помочь людям там, что делать, много беженцев. Эта война она действительно глобальная такая. Она всех затронула, всех зацепила.
О тюрьме
— Если меня посадят в тюрьму, это не станет концом моей жизни.
Сейчас изменилось уголовное законодательство, и по нему моя работа в Украине журналистская, которую я старалась делать хорошо, она является преступлением. Там указан срок — до 15 лет.
Я просто не считаю этот закон законным. И не вижу, почему я должна ему подчиняться. Это цензорский закон, он противоречит закону о СМИ, он противоречит Конституции России, и этот закон не может быть правоприменен.
Я знаю, что сейчас в России есть уголовные дела, которые возбуждены по этой статье.
Поэтому понятно, что когда я вернусь, меня тоже могут посадить. Но из-за риска сесть в тюрьму я не собираюсь эмигрировать.
Ничего особо не изменилось. Я много писала про правосудие в России, и я знаю, что сесть в тюрьму в России очень легко, и совершенно не обязательно для этого быть журналистом, активистом и прочее.
Просто у ментов может быть конец квартала, им нужны будут палки по наркостатьям, и внезапно у тебя в кармане оказывается пакетик с запрещенным веществом.
И вот ты уже едешь на 7 лет.
У нас процент оправдательных приговоров — 0,13. Меньше процента шанс доказать в суде, что ты невиновен.
Поэтому у меня никогда не было иллюзии, что я живу в безопасности. И поэтому, возможно, я эту ситуацию довольно спокойно воспринимаю, и у меня не возникает истерики при мысли, что я могу оказаться в тюрьме. У меня есть друзья, которые сидели в тюрьме.
Я знаю, что тюрьме — это не конец жизни.
Читайте также репортаж Елены Костюченко:
«Глупость или предательство, возможно, и то и другое». Как сдали Херсон
