Через три дня после полномасштабного вторжения, минимально выздоровев от ковида, он пошел в военкомат. Оттуда — в добровольческое формирование теробщества Вышгорода, волонтерский центр и наконец — в местный морг, куда после деоккупации Киевщины начали свозить убитых россиянами украинцев. Замученных, расстрелянных автоматными очередями и даже без голов.
В разговоре с «УП» Александр рассказал о стадии привыкания к мертвецам, галлюцинации от запаха морга, самый сложный момент в общении с родственниками погибших и влиянии работы в морге на творчество.
«Почти все военные были застрелены в затылок»
Трупы начали привозить в последние дни марта, когда россияне стали отступать из Киевщины. Сначала были деревни, а потом Буча, Ирпень, Бородянка. Привозили и военных, украинских-русских у нас не было, но процентов 80 трупов были гражданскими.
Насчет военных: считаю, что это убитые пленные — они почти все застрелены в затылок. Некоторые — со следами пыток.
Большое количество людей, если говорить и о военных, и о гражданских, было убито такими… дротиками, о которых писала The Guardian (флешетты — крошечные металлические дротики, вылетающие из снаряда во время взрыва. — ВП). Также было много застреленных — иногда одним выстрелом, иногда очередью, как одна пожилая женщина. Что она могла такого сделать, чтобы потратить на нее столько патронов? Не знаю.
Было еще немного людей из больницы — на их телах не было пулевых отверстий, возможно, они умерли от нехватки лекарств.
Из волонтеров нас осталось работать четверо — это минимум для морга. Я все понимаю, не каждый может такое выдержать психологически. Но я в принципе привык закрывать все дыры: если где-то не хватает людей, я туда иду.
Интересно, что двое из четырех волонтеров — культурные деятели, это я и Никита Гавриленко (музыкант, участник дуэта «Герть». — УП), вы могли слышать его песню про «Джавелин».
Мы с ним как-то даже говорили, что, возможно, нам легче переживать эти события, потому что позже мы их отрефлексируем через искусство. Наша психика заранее знает о такой опции. Все страшные события остаются с тобой навсегда, просто со временем ты можешь их переосмыслить, перепрожить.
«С тридцатью телами за день не справится»
Есть четыре уровня приближенности к мертвому телу: первый — тебя шокирует даже его вид, но ты в принципе можешь смотреть на него и переносить его в мешке; второй — ты можешь прикасаться к телу сквозь одежду; третий — без одежды; четвертый — резать.
До четвертого я не дошел. Я не имею для этого квалификации да и не пылаю желанием, если честно.
Стандартный процесс происходит так: приезжает машина, например, из Бучи, ее нужно разгрузить — перенести людей в пакетах, иногда заменить пакеты, потому что они рвутся. Мы складываем тела в местный холодильник — но там всего 10 мест, это так, чтобы не бросать их друг на друга — или рефрижератор.
Далее тела отдаются украинской полиции — вместе с патологоанатомом она их осматривает, пишет, тело идентифицировано или нет. Если нет, то вырезают часть кости (указывает на ногу ниже колена. — ВП) на анализ ДНК.
В этот момент им надо помогать — раздевать людей, переворачивать их, ведь если сразу привезли 30 тел… А тела же могут быть полусгнившие, вырытые из земли. Хотя наиболее страшно — это когда они со следами пыток. Если ты не понимаешь, что можно было сделать с человеком, чтобы потом он выглядел так…
Вообще, с тридцатью телами за один день не справиться. С пятнадцатью — да, если очень тяжело работать.
Также полиция фотографирует все тела и присылает фото в специальную группу в телеграме — так родственники могут кого-то опознать. Некоторые так своих и находит.
Потом, когда появилась французская научная жандармерия, мы начали часть тел — расстрелянных, со следами пыток — передавать им. Насколько я понимаю, они занимались именно документированием военных преступлений.
Убитый в затылок военный пленник их интересовал меньше — ведь это же война, а вот огромное количество гражданских, убитых дротиками, заинтересовало сразу, потому что это запрещенное оружие.
После осмотра тела возвращают в большой рефрижератор.
В какой-то момент тел в нем стало так много, что найти там кого-либо было невозможно. Неприятная деталь, но, чтобы дойти до конца, нужно было идти по трупам.
Говорят: «Французской жандармерии надо такой-то», — и ты ищешь, приносишь, потом относишь назад. Это как на складе работать, только у тебя вместо вещей — мертвецы. А потом приезжают родственники, и начинается самая мучительная часть работы.
«Труднее всего спрашивать у родственников: «Тело будете смотреть?»
От момента поступления тела в морг до выдачи родственникам может пройти два дня, а может и две недели. Это не всегда процесс, который можно контролировать.
Иногда в местный штаб приходили родственники и говорили: «Мы пойдем с вами в морг искать тело!» На что мы говорим: «Это очень страшное место, мы не хотим, чтобы вы на это все смотрели — вам станет только хуже, правда. Просто ждите. Если тело выкопали, то оно уже попало в надежные руки. Я вам гарантирую, что мы всех осторожно, с уважением складываем».
Иногда родственники рыдают очень сильно. Даже следы пыток можно пережить, потому что это тебя, конечно, шокирует, но это твои внутренние переживания. А видеть эти страдания извне — очень трудно.
Впрочем, труднее всего спрашивать у родственников: «Тело будете смотреть?»
Сначала не мог в этот момент быть с ними, просил кого — то из полиции, но потом уже и сам показывал — ко всему же привыкаешь. К мертвецам я, в принципе, привык за два дня.
Первое, к чему нужно привыкнуть, это запах — он сладкий и неприятный, это запах тления. Само тело после смерти желтеет, синеет, зеленеет — по-разному, все зависит от условий хранения. Насколько я понимаю, раскопанные сохранились лучше лежащих на улице.
Не все люди, кстати, узнают своих родных. Они приезжают, уже знают номер тела, выясняют всю документацию с врачом, а потом смотрят на одежду, на родинки и не узнают. Их психика не приемлет увиденного.
А иногда не может узнать, потому что, например, головы нет. Нижняя челюсть есть, а головы нет. Такие тела мы тоже показываем, это их право, к тому же — они это тело забирают, им его хоронить.
Хотя сначала ты стоишь и думаешь: «А что показать в теле без головы?» Потом показываешь одежду, снимаешь часть одежды, если они знают какие-то приметы. Родственники смотрят, держатся на ногах и смотрят. Если близкий вам человек погиб, вы бы не смотрели? Смотрели. Потом, может, потеряли бы сознание, но сначала смотрели бы.
К тому же, люди обычно не по одному приезжают, а по двое-трое — двое рыдают, один смотрит. Кто-то тихо плачет, кто-то громко.
«Если бы русские зашли в Вышгород, я бы не хотел, чтобы мне выжгли глаза — я видел такой труп»
Для нас самих отсутствие головы или вот когда она из пакета выкатывается — это самое страшное. Ведь если тело разорвано — это одно, к этому ты хотя бы немного готов, ты видел раньше мертвых животных, ты можешь себе это представить. А вот отсутствия головы ты не представлял никогда.
До войны мы не думали, как это, когда над головой летают ракеты.
Иногда от работы в морге появляется эмоциональный стресс, и ты начинаешь разговаривать с мертвецами. Заходишь в рефрижератор со словами: «Дорогие друзья, у меня нет для вас хороших новостей — родственники не приезжали, вас не узнали. Но есть новые французские пакеты! Модные белые пластиковые пакеты!»
А потом идешь домой и думаешь: вот если бы русские зашли в Вышгород и убили меня, потому что я был в этих «расстрельных списках», то чего бы я не хотел?
Не хотел, чтобы глаза выжигали — я видел такой труп. Не хотел бы, чтобы меня в черный пакет положили, лучше в белый. Черные — мерзкие и рвутся. Вот такие мысли иногда лезут.
Еще очень интересный опыт: когда приближаются русские войска, твое тело аж чувствует опасность. Так же телесные ощущения меняются, когда они уходят. Вероятно, это срабатывает именно спинной мозг — он трубит: «Опасность! Надо бежать!», тогда как головной говорит: «Никто никуда не убегает — здесь много работы». И у них словно такой определенный конфликт.
Кстати, о «много работы» — запах морга легко смывается, но бывают галлюцинации. У меня они были первые 3—4 дня — я резко начинал чувствовать этот запах, а потом переспрашивал у людей рядом, и они говорили, что это мне кажется. Это настолько шокирует твое сознание, что начинает тебе мерещиться.
Иногда я сидел вечером в квартире и слышал, как кто-то шуршит вилками на кухне. Но я себе говорил: «Это наши, родные украинские мертвецы, с оккупантами мы не работаем — пусть приходят и развлекаются себе! Кто я такой, чтобы им мешать? Им и так было нелегко».
Если ты прикасаешься к смерти, то воспринимаешь все по-другому. Смерть — часть жизни, от нее никуда не убежать. Я вот после этого, скорее всего, буду делать проект о смерти.
На вторую неделю в морге я взял с собой камеру, но еще не мог фотографировать. По первым фото видно, что я делаю их с перепугу. А потом осмелел, и так появилась идея о творческой рефлексии — я хочу сделать книжечку со своими размышлениями. Там будут документы, визуальная поэзия и тексты.
Мои родители считали, что человек умирает и все — после него остаются разве воспоминания у родственников. А я понимаю, что после нас остается наше влияние.
Человек и после смерти может что-то сделать — например, доказать военное преступление. Это такая форма мести от мертвецов.
«К сожалению, свой вклад в это дело я начала делать только с 2020 года, с 9 августа». Как белоруска круто изменила свою жизнь
Украинец, которого вывезли из Гостомеля в Беларусь, рассказал, как их обрабатывали в санатории «Чонки», в том числе представители Красного Креста
Кто победит: Украина или Россия? Wall Street Journal описал пять сценариев окончания войны
