Иллюстративный снимок. Бывший следственный изолятор литовского КГБ, где сейчас музей
— Вы говорите, что убить непросто. Как подбираются люди в расстрельную команду? По какому принципу? Как человека готовят это делать?
— Обычный человек — он должен быть мало заметен, не рвать на себе тельняшку. Если где-то языком мелет, он погоны потеряет. Какой-то шибко нервный тоже не подходит. Человек проходит медицинскую комиссию, у него какой-то опыт есть и жизненный, и служебный. Он занимает какую-то должность. В назначенное время, я решал когда будет экзекуция, они в определенном месте собирались, садились и ехали работать, и никто не знал, даже соседи по кабинету, — куда, где. Качки, «шварцнеггеры» — нет, таких не было, просто здоровый человек.
— Вы видели хоть раз, чтобы кто-то из них ломался?
— Нет, такого не было, по крайней мере за мою службу, я же не всегда начальником был — последние пять лет, а до этого я оперативником был, «режимником». Такого не было, чтобы кто-то пришел, написал рапорт — все я ухожу, я не хочу. Наоборот считалось, что это карьерный рост. У него звание выше было — вокруг все майоры ходят, а он подполковник.
Вот это, кстати, сложно было легендировать. Нельзя было это официально делать. Хорошо, что Чернобыль помогал — типа в Чернобыле в командировке был, поэтому звание выше давали. Либо какой-то подвиг надо было придумать — например, раскрыл тяжкое преступление. Финансовая награда, конечно, была. И никакой писанины, отчетов — ночью поехали, дело сделали, похоронили, закопали, приехали. Все нормально.
Олег Алкаев руководил СИЗО №1 на Володарского в Минске пять лет, с 1996-го по 2001 год. Впоследствии был вынужден эмигрировать в Германию
— А насколько большие деньги платили?
— А, небольшие, ну, процентов 10 от зарплаты [дополнительно]. Я сейчас даже точно не скажу, оно же не системно было, это разовая награда, отработали — получили. Фиксированного заработка не было.
— А бывало, что во время расстрелов присутствовали какие-то другие люди, не задействованные непосредственно в этой процедуре?
— Нет, это невозможно было. Один раз присутствовал заместитель министра [внутренних дел] Удовиков, с контрольными функциями, он имел право по должности, смотрел, как там процедура происходит. Павличенко был, по настоянию министра один раз присутствовал.
— Что чувствуют люди, приговоренные к высшей мере наказания, перед расстрелом? О чем они думают? О чем говорят? О чем просят?
— Ничего они не просят. Их состояние — это обезумевшие люди, они уже с настолько травмированной психикой. Это я могу подтвердить. Да, человек сознание не теряет, он идет на своих ногах, но это уже больной человек. Он знает, что умрет, но он еще думает, что это не сейчас. У него борьба идет за секунды, за час: «Ой, еще два часа жизни — это все счастье». Они все там с психическими расстройствами. Ну, не может нормальный человек за минуту до смерти на вопрос «Как дела?» ответить «Все прекрасно, гражданин начальник, все хорошо!»
— При вашем руководстве Володаркой 134 человека были расстреляны. Как вам с этим живется?
— Да нормально. Даже больше 134, видимо где-то 150. Потому что эти цифры попали с моего допроса, это было в ноябре 1999 года в прокуратуре, а я потом еще работал. Я за это не переживал, я же говорю, там люди с устойчивой психикой должны работать. Я не относился к ним… Были случаи, когда по-человечески жалко, ну, молодые там. Но как к работе относился — никаких там эмоций не было и пресекал, когда кто-то сопли распускал. Никакой зацикленности или чувства вины большего, чем у судьи, который выносит приговор, у меня нет.
— Почему людям не отдают тела близких, чтобы просто похоронить?
— У нас есть такой орган — Верховный совет, или, как сейчас называется, Национальное Собрание. Все законы там принимаются, вот напишут там отдать тело — и завтра отдадут, оно никому не нужно. Это идет из нашей истории. У нас же это называлась высшая мера социальной защиты. Наши чиновники всегда опасались породить кумиров. Если человек уже убийца, то чтобы памяти о нем не осталось, его стирают, вычеркивают из памяти.
Интервью полностью:
