— Люди у нас сейчас молчат, никто ничего [о политике] не говорит. Правда, я особо ни к кому не хожу, — говорит моя собеседница. — Во-первых, болезнь [коронавирус] у нас еще не закончилась. А заболеет кто — потом будут говорить, что ты пришел, болезнь принес.
А еще — ты же знаешь, какие у нас на деревне люди… Иначе на все это [политические события и войну] смотрят, чем мы. Слушать их не выдержишь, спорить не будешь, да и сейчас такое время, что лучше молчать, не высказываться. Так что мне с людьми говорить? Сплетни слушать и сплетни разносить… А я этого не люблю…
Правда, заходила одна девушка, по работе один вопрос решить. Так мы поговорили — вот с ней то видно, что мы на одной волне. Говорила, что тебя на «Одноклассниках» читает. Ты там давал ссылку на архив — так она туда залезла и про своего прадеда что-то нашла.
В костеле видела N. [девушку, которую сделали подозреваемой по политической уголовке, но она принципиально остается в Беларуси]. Не говорили, не было когда — пришла на мессу и пошла с мессы. Значит, пока что все в порядке у нее.
— Значит, следователи никакой зацепки на нее не нашли.
— Пусть бы и не нашли… А в соседней деревне как забрали весной человека за комментарии, так и сидит в СИЗО. Знаю его хорошо: он только писал, ничего он не делал — но посадили. А так больше с этим [политическими репрессиями] у нас, слава Богу, тихо…
Закрыли райповскую продуктовую лавку — было две, осталась одна. С Нового года закрывают и «Промтовары». В райцентре закрывают универмаг. Теперь, чтобы ниток купить, нужно будет в райцентр ехать — к частникам, так как универмага не будет. Правда, «Евроопт» работает как работал.
— А что с теми женщинами, которые работали в магазине? — говорю я, вспоминая, что они всегда дружелюбно здоровались со мной по-белорусски.
— Одна в райцентре в торговле, но сейчас и там может под сокращение попасть. Вторая — тоже в городе, но на другой работе…
— А «Табакерка» работает?
— Работает. Девушка одна местная там сидит. Правда, не знаю, кто там что покупает. Кажется, кассир там больше выкуривает сигарет, чем остальные покупатели. Не знаю, какой в ней смысл, в той «Табакерке», окупается ли она.
— Ну, наверное же, не зря в Беларуси вся статистика, связанная с сигаретами, засекречена…
— В школе у нас осталось сто учеников. Говорили, что будет девяносто девять, тогда пришлось бы одну ставку из администрации сократить… Чудом нашелся один ученик, которого не хватало до сотни…
— А в X. [соседнем центре сельсовета] школа работает?
— Работает. В Y. и Z. [две большие деревни, некогда центры колхозов] закрыли школы, так оттуда возят детей. С Y. — пятнадцать километров, с Z. — двадцать. Кто бы подумал, что так будет…
— А садик?
— Детей пока что хватает. Сорок один ребенок ходит.
— Так значит, в следующие три-четыре года будет кому пойти в школу, учеников меньше не станет…
— Я сама не знаю, откуда у нас столько детей. То увидишь, что та женщина идет с коляской, то услышишь, что та беременна. Дети есть… Адна, недалеко от нас живет, скоро пятого ребенка рожать будет… Мужик ее мало зарабатывает, как они растить будут — трудно сказать.
— Ну, пока ребенок до трех лет, государство помощь платит. А как будет три года, и помощь закончится…
— Ну так правда, ребенку же и после трех лет кушать надо и одеться…
— Мне кажется, в Польше умнее сделали. Пятьсот злотых в месяц пособия платят на каждого ребенка до восемнадцати лет… Но все-таки хорошо, что дети рождаются, кто-то жить в Беларуси будет, и учителям работа будет…
— Сейчас как пустили прямой поезд до Бреста, так учителя бросились учеников туда на экскурсии возить. И из нашей школы, и из соседней, и из райцентра возят.
— Пусть возят, пусть дети смотрят… Но чтобы кто из учителей смелее был и ученикам рассказал, как на самом деле было. Как поляки защищали крепость от немцев, как польского офицера, который дрался с немцами, советы расстреляли в Катыни, как Кривошеин с Гудерианом [советский и немецкий высшие офицеры, принимавшие совместный парад в Бресте в сентябре 1939 года] на трибуне рядом стояли… Ну может кто и расскажет. Или в интернете дети сами прочитают…
— Косулей у нас развелось… Никогда раньше так часто не видела. Раньше они как-то были в том лесу… Куда я за грибами хожу. А теперь так и на другую сторону от поселка, недавно ехали вечером из соседней деревни, так со стороны кладбища три дорогу перебегали.
— Ну, в том лесу я и раньше, году в двадцатом, их часто встречал. А на другую сторону, сколько ни ходил, ни разу не видел… Ну а что им — людей меньше, зверей больше, никто им не мешает.
— Лес у нас режут. Говорят, что из-за короеда… В последние годы очень много стали лес резать. Того леса, что возле путей — половины уже нет.
— А по железной дороге столько же вывозят?
— Возят, но уже не столько. До осени [когда вступили в силу санкции Евросоюза, запретившие импорт древесины из Беларуси] еще щепу грузили, сейчас уже не грузят. Ни у нас, ни в P. [соседней станции].
— А что с тем литовцем, который лесопилку было открыл?
— Закрылось все. Ничего не делает. Людей он долго не хотел увольнять, на что-то надеялся. Но сейчас уже все, ничего не делают.
— А много у него людей работало?
— Было… Довольно много. А сейчас уже вообще некуда и пойти на работу. Остались железная дорога, лесничество, школа и колхоз.
— Ну, но может хоть лес останется, не будут уже так резать.
— Может быть.
Мы еще поговорили о путешествиях, о Варшаве и Вильнюсе, о войне в Украине, национальном характере россиян и о том, что интересного кто смотрел в последнее время на ютубе. Разговор затянулся на полтора часа. Впечатление от рассказов… осталось немного грустное, но и через него просматривается тихая надежда.
