Екатерина Яньшина
«Я не жалею, что туда поехала»
— Когда ты приехала в Минск — и для чего?
— Я прилетела в Беларусь вечером 4 января — присутствовать на первом заседании по «делу «Вясны» — как независимый наблюдатель.
— У многих, кто узнал о твоём задержании, возник вопрос: зачем вообще ехать в такую небезопасную страну, да ещё и освещать «политический» процесс? Многие считают, что эта затея закончилась так, как и должна была. Так зачем ты поехала?
— Фразы «Ты должна была понимать, куда ты едешь» и «Ты что, не читаешь новости?» я действительно слышала — в том числе и от сотрудников белорусской милиции. Многие говорят, что если что-то небезопасно, нужно не высовываться. Но я такой подход не разделяю.
В Беларусь я поехала, потому что считаю процесс «Вясны» очень показательным. И даже одного дня мне хватило, чтобы понять, насколько абсурдно то, что вменяют сотрудникам «Вясны». Их обвиняют — абсолютно прямо, неприкрыто — в правозащитной деятельности. В деле написано, среди прочего, что «Вясна» обвиняется в оказании правовой помощи, в оплате штрафов, в оплате питания тем, кто отбывал административное наказание. Вот это и называют преступной деятельностью.
Я не могла представить, что будут именно такие формулировки. И поехала, чтобы своими глазами увидеть «политический» процесс над Нобелевским лауреатом. Мне хотелось рассказать о том, что там происходит. И пусть так получилось, что меня с процесса устранили — но даже одного дня, на мой взгляд, оказалось достаточно, чтобы понять, что это за процесс.
Сразу говорю, я не жалею, что туда поехала. И, наверное, если бы я знала, чем это закончится, то всё равно поехала бы. Может, оделась бы чуть поудобнее, чтобы не в пиджаке быть в камере.
— Но ты допускала, что всё может так закончиться?
— Я понимала, что какие-то проблемы с правоохранительными органами вероятны. Что меня, возможно, задержат в аэропорту ещё в России. Или не пустят в Беларусь после прилёта. Или не допустят в суд. Я предполагала, что меня могут просто депортировать. Но не ожидала, что меня посадят на 15 суток.
— Расскажи, что произошло в суде. Ты вела трансляцию, делала фото, видео?
— Когда я вышла из Окрестина, то немного даже возмутилась — почему все пишут, будто я вела фото– и видеотрансляцию? Это даже в России запрещено без разрешения судьи — и у меня хватило сообразительности этого не делать в Беларуси. Заседание шло долго, с утра до второй половины дня. По логике милиции получается, что я всё это время «вела себя вызывающе», снимала фото-видео — и при этом мне позволили просидеть до конца заседания. Ну, это просто невероятно.
Там были приставы, надо мной висела видеокамера. Если бы я правда вела какую-то видеотрансляцию, то вылетела бы намного раньше. На самом деле я вела текстовую трансляцию для ЦЗПЧ «Мемориал».
— В Беларуси это запрещено?
— Нет, закон этого не запрещает. Но я думаю, что причина задержания была вообще не в этом. Когда меня после заседания увели в кабинет, то там не было речи ни о фото, ни о видео, ни о том, что я пишу в телефоне заметки. Они просто не понимали, кто я, от какой организации и почему пришла в суд.
— Тогда почему, на твой взгляд, тебя задержали?
— На заседание пришло два человека с российскими паспортами: я и [сопредседатель ЦЗПЧ «Мемориал»] Олег Петрович Орлов. Когда сотрудники суда увидели наши паспорта, то подошли к неким мужчинам в гражданском и что-то им шепнули. Те что-то шепнули в ответ. После этого нас спокойно впустили в суд и зарегистрировали. Поэтому я предполагаю, что появление двух граждан Российской Федерации на процессе само по себе вызвало интерес [у спецслужб].
Возможно, проверить, кто такой Олег Петрович Орлов, им было просто. А узнать, кто я такая, оказалось сложнее. При этом я сижу на заседании, что-то пишу в телефоне… Значит, нужно выяснить, кто я и что здесь делаю.
«Эх, Катька, Катька…»
— Как происходило задержание?
— Когда процесс закончился, ко мне подошёл пристав и сказал: «Девушка, пройдёмте, надо поговорить». Далее меня заводят в комнату прямо напротив. Там стоит молодой человек в синей жилетке — как я потом узнала, это был сотрудник ОМОН, который всё заседание специально ждал меня. Его поставили за мной присматривать.
Пристав говорит: «Садитесь сюда, не прикасайтесь к телефону, не доставайте ничего из сумки. Сидите, ждите» — «Чего мне ждать?» — «Сотрудника КГБ». Через пять минут заходят несколько мужчин в штатском. Не уверена, действительно ли это были сотрудники КГБ — возможно, меня просто хотели запугать.
Один из них сел напротив и начал требовать представиться, дать ему паспорт. На что я, конечно, сказала: «Только после вас. И объясните, что здесь происходит, задержана ли я?»
Такой ответ его сразу возмутил. Он достаточно грубо сказал, что вопросы здесь задаёт он, что играть в «вопрос-ответ» мы не будем. На что я ответила, что в игры с ним в принципе играть не собираюсь. Объясните, что здесь происходит — и если я не задержана, то встаю и ухожу.
Он стал спрашивать, какое у меня гражданство — хотя это и так было известно. Знаю ли я законы Беларуси, изучала ли их, прежде чем сюда приехать. Я ответила, что экзамен по правоведению уже сдала в университете, поэтому разговаривать о законах не собираюсь. А дальше он начал разговор о том, что в Беларуси есть запрещённые, экстремистские телеграм-каналы. И потребовал сказать ему пароль от телефона, чтобы он посмотрел содержимое.
Сначала я подумала: может, они решили, что я веду трансляцию в такой запрещённый канал. Но позже я пойму, что копаться в телефоне — это стандартная практика при задержаниях в Беларуси.
Я отказалась разблокировать телефон. Он посмотрел на меня таким взглядом, как будто перед ним какая-то сумасшедшая. И повторил более настойчиво: «Телефон дай». «Нет, не дам». Он замер, смотрел на меня несколько секунд в замешательстве. Потом повернулся к остальным и сказал: «Уводите».
— И что было дальше?..
— Далее меня ведут в гардероб, я беру одежду, меня сажают в полицейскую машину. Слева и справа от меня сидят полицейские, впереди ещё двое. Куда везут — не говорят: только на входе в здание удалось прочитать, что это Московское РУВД.
Меня заводят на четвёртый этаж в кабинет, где сидят два человека. Я ждала, когда они начнут составлять какие-то документы либо допрашивать меня. Но ничего не происходило, они никаких вопросов не задавали. Ну, были какие-то разговоры шутливые, очень мирно всё — даже предлагали мне торт. Жаловались, что меня не вовремя привезли: у них своя работа, они распределяют патрули, которые будут на Рождество ходить по Минску.
Заходили какие-то другие люди — «познакомиться» со мной. Просто спрашивали: «Где ты работаешь?» Я отвечала: «Это что — допрос?» — «Нет, просто интересно».
В общем, я сидела и ждала, когда начнётся что-то более-менее официальное. Но в итоге сотрудник начал пробивать мои данные в каких-то базах — и удивился, что меня там нет. Оказалось, он даже не знал, что я гражданка России. И когда он это узнал, то сказал, что свяжется с коллегами из России. Позвонил кому-то, сказал: «Пробейте мне такую-то» — и отослал фото паспорта. Потом выходил из кабинета позвонить. А вскоре вернулся и сказал: «Эх, Катька, Катька…»
Потом меня отвели в другой кабинет. Там две сотрудницы сказали снимать шнурки, кольца, серьги и так далее. Досмотрели меня, описали мои вещи. И я поняла, что какое-то решение на мой счёт уже принято — просто я о нём не знаю. Очевидно, что если снимают шнурки, то меня куда-то отвезут.
Затем меня привели обратно в первый кабинет. Я постоянно спрашивала милиционеров: «А что сейчас будет?» Те отшучивались: «Всё нормально, всё будет хорошо».
Я предполагаю, что сотрудник составлял рапорт, пока меня досматривали. Минут через 20 они позвонили участковым — вскоре те приехали, надели на меня наручники и куда-то повезли меня.
«Мы бы с тобой в кино пошли»
— Что происходило дальше?
— По дороге участковые спросили: «А за что тебя?» Я отшутилась, что рассказала несмешной анекдот про Лукашенко. Упомянула слово «полиция» — и только так они поняли, что я россиянка. Оказалось, что и они не знали, за что меня задержали, не читали бумаг.
Меня привезли в опорный пункт. Милиционеры заполняли какие-то бумаги, периодически задавали вопросы вроде «Где работаешь?». Я не хотела ничего им объяснять, и отвечала, что безработная. Они постоянно говорили по телефону прямо при мне — вероятно, им звонило начальство, потому что я слышала их слова: «Говорит, что безработная».
Подчеркну: и в РУВД, и с участковыми всё было вежливо и на удивление дружелюбно. Ни одного грубого слова в свой адрес я не слышала. Поэтому меня так поразило то, что я потом прочитала в протоколе.
Наконец, один из участковых говорит: «Ну, рассказывай». А я всё так же не понимаю, что происходит. Не понимаю, что именно они собираются мне вменять и о чём мне рассказывать. Я отвечаю: «Вы знаете, у нас в России есть 51-я статья Конституции, у вас наверняка есть её аналог. Вот укажите в своём протоколе, что я хочу воспользоваться статьёй вашей Конституции, которая разрешает мне не свидетельствовать против себя».
Он посмотрел на меня удивлённо. Я поняла, что, возможно, он не знает такой статьи. И говорю: «Записывайте под диктовку — «Отказывается давать показания, потому что считает это своим законным правом»». Он действительно записал это под диктовку.
Я в очередной раз спросила, за что меня взяли. «Узнаешь». «Ну вот адвоката, например, я же могу потребовать?» Молчит. «Скажите прямо, вы мне сейчас отказываете в вызове адвоката?» Кивает. И чуть позже зовёт: «Ну, всё, подходи, ознакамливайся». Открываю протокол и с удивлением читаю: оказывается, я себя плохо вела в том Московском РУВД, где мы с сотрудниками мило общались и меня даже пытались угостить тортом. Оказывается, я там материла милиционеров, кричала на них, вела себя вызывающе, на замечания не реагировала. Да так, что они всем отделом не могли меня успокоить!
Я смотрю на участковых и говорю: «Вы понимаете, что вы сейчас делаете? В чём вы участвуете?» Мне отвечают: «Ну, Кать…» И начинается типичный разговор — мол, «ты же всё понимаешь, будь наша воля, мы бы с тобой сейчас в кино пошли».
Я говорю: «Тем не менее вы сейчас фабрикуете в отношении меня дело».
— Как ты поступила?
— Ну, я написала в протоколе, что не согласна [с этими утверждениями]. Написала, что ни с какими правами меня не ознакомили, отказали в услугах адвоката. Что я только после ознакомления с протоколом в принципе узнала, что мне вменяется. Заметила, что там были ошибки в датах, плюс они написали, что я гражданка Беларуси — но это я приберегла для суда.
Ещё оформили арест моих мобильных телефонов. Я тогда не знала, что это за процедура. А все остальные вещи держали при себе. Потом мне сказали: «Ну, всё, сейчас поедем в городской отдел милиции». Опять надели наручники и посадили в машину. Повезли и засунули в камеру.
— Какие там были условия?
— Камеры в отделениях что в России, что в Беларуси одинаковые — бетонная коробка три на четыре шага, пропахшая мочой и очень холодная. Мне с собой дали только пальто. Все остальное — сумка, шарф — осталось у сотрудников отделения.
Спать там было невозможно — я полночи «гуляла» по этой камере, согревалась. Потом попросилась в туалет. И от сотрудника я узнала, что в пять утра меня собираются везти в ИВС в Окрестина. Так и произошло.
В Окрестина были и другие задержаные, человек 10, которые что-то украли или где-то «распивали». Я оказалась единственной «политической». Всех по очереди оформляли, а на это время запихнули в «стаканы». Это такое помещение метр на метр, где ты можешь только стоять или сидеть на корточках. Но сесть и вытянуть ноги — уже нет.
Причём запихивали по несколько человек, плотно. Но я была единственной девушкой и меня поставили в этот «стакан». Когда ты один, это можно вытерпеть. А там, куда засунули несколько человек, кому-то даже стало плохо. С этого «стакана» началось моё знакомство с окрестинскими порядками.
«Ты здесь, чтобы страдать»
— Расскажи о порядках.
— Напротив «стакана» был стол дежурного. И помещение, где тебя осматривает медсестра, забирают одежду, выдают тапочки. Я услышала, как мужской голос грубо спрашивает: «Ты зачем вены резал?» Только матом. Оказалось, что заключённый — не политический — нашёл железку в камере и пытался порезать себе вены. Он сотруднику ответил: «Потому что бесчеловечно к нам относятся». А сотрудник ему матом: «Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдали. Ты здесь, чтобы страдать. Ещё один такой выкрутас — и ты здесь в позе ласточки будешь неделю лежать. Попади ты сюда в 2020 году, ты бы о правах даже не заикался. Ты знаешь, сколько людей мы здесь закопали тогда под забором?»
И тот же сотрудник позже очень добродушно приглашал коллег угоститься тортиком.
— Опять тортик.
— Да, потому что сегодня последний день его тридцатилетней службы, и он уходит на пенсию. Рассказывал, как будет отдыхать, параллельно покрикивая на других задержанных.
Я тем временем изучала этот «стакан». Там на стене надписи нацарапаны, и мне запомнилось, что в одном месте было написано: «Миру — мир», и сердечко выцарапано. А чуть ниже было написано: «Господи, помилуй». В общем, атмосферно!
Я думала: «В какое интересное место я попала, сколько всего здесь меня ждёт занимательного».
На входе в ИВС обычно проходят полный досмотр, когда ты должен раздеться. Но со мной такого не было — возможно, потому что не было женщин-сотрудниц, и ради одной меня не стали никого вызывать. Просто забрали обувь и вещи, выдали какие-то огромные тапочки 43 размера. Медсестра спросила о болезнях — и всё, повели в камеру.
— Ты как будто сравниваешь свой белорусский опыт с российским. Тебя в России задерживали?
— Меня в России задерживали на митинге в 2018 году, но назначили двое суток — столько я уже провела в отделе полиции. Поэтому лично я не была в российских спецприёмниках. Но у меня много друзей и знакомых, которые там были и рассказывали об условиях.
На входе в камеру тот же сотрудник-«пенсионер» поинтересовался: «А тебя-то за что?» А мне уже надоело каждый раз объяснять, поэтому я ответила: «За красивые глаза». Он посмеялся.
— Кого ты там увидела?
— Это была не «политическая» камера, там были самые обычные женщины, которых задержали, например, за распитие алкоголя. Я тогда подумала: «Четыре места, а нас тут шестеро. Как же я буду спать — это мне матрас на пол расстилать, что ли?» И потом я узнала, что в ИВС я ненадолго — сегодня же будет суд, после которого отправляют в ЦИП — Центр изоляции правонарушителей. Здесь же, в Окрестина.
«Сколько тебе суток дать?»
— Как прошёл суд?
— Пришёл сотрудник Окрестина и вызвал меня на заседание. Я уже знала, что меня никуда не повезут — суд будет по видеосвязи.
Меня привели в маленькую комнату, там был стол и ноутбук со скайпом. За ним сидел парень-конвоир, тут же стояли двое мужчин-заключённых. В Окрестина стоять можно только лицом к стене с руками за спиной; вот нас троих так и поставили.
Сейчас я вам расскажу, как происходит суд. Сажают первого мужчину перед монитором. Судья спрашивает его данные, затем говорит: «Такого-то числа ты украл колбасу и нутеллу, признаешь вину?» Он отвечает: «Признаю». Она говорит: «Тринадцать суток, следующий». Вот и весь суд.
Второго мужчину судили за то, что он вовремя не отмечался — по судимости или условному сроку. Судья, опять же, выясняет его личность, потом спрашивает: «Почему [не отмечался]?» Он говорит: «Было очень плохо, болел». Она говорит: «А чего скорую не вызвал?» — «Ну, вот так вот». Судья: «Хорошо, сколько тебе суток дать?» Он отвечает: «А можно штраф?» Она: «Сутки, или я сама [выберу, сколько]». Мужчина: «Ладно, можно трое суток?» Судья говорит: «Можно». Всё.
Дальше я слышу, что мой суд будет после перерыва. И мне показалось, что я услышала слово «защитник». Я думаю: «Боже, неужели Беларусь решила иностранной гражданке предоставить защитника? Или это мои коллеги его нашли?»
Меня вернули обратно в камеру ИВС. Там женщины спросили, кто у меня судья. Когда услышали фамилию Мотыль, сказали: «О-о-о, лучше признавай вину сразу, она по максимуму даёт».
После перерыва за мной снова пришли, увели на другой этаж — и я вижу огромную очередь. Люди стоят по двум сторонам, все лицом к стене, руки за спину. Девчонки, женщины — совсем не выглядят как асоциальные личности.
В коридоре есть углубление, там стоит стол, на нём ноутбук и за ним на стуле сидит мой конвоир. Я спрашиваю: «Прямо в коридоре будем?» Он отвечает: «Да, все кабинеты заняты». И вот мы сидим в коридоре за столом, ждём начала суда. Шумно, ходит сотрудник Окрестина, орёт на тех, кто неправильно стоит.
Ты просила позволить тебе конфиденциально пообщаться с адвокатом?
— В начале заседания судья сказала о ходатайстве от защитника. Я уточнила, от государства он или по соглашению — потому что от государственного собиралась отказаться. И когда выяснила, что это мои коллеги мне нашли защитника, то дала своё согласие.
Я находилась в коридоре Окрестина, моя адвокат — в суде. После начала заседания она попросила со мной конфиденциально поговорить [по скайпу]. Судья вышла, но секретаря оставила. Я же понимала, что меня не оставят наедине ни с кем: это Окрестина. Если ко мне приставили конвоира-милиционера, то он не может никуда уйти.
— То есть в итоге ты разговаривала с адвокатом по скайпу при секретаре, конвоире?
— Да.
— Но вы всё равно что-то обсудили для суда?
— Да. В целом ничего конфиденциального [не затрагивали] — хотя я понимаю, что в любом случае такой разговор должен быть конфиденциальным.
Например, адвокат спросила меня о самочувствии. Мне повезло, что меня никто не трогал. Но предположим, что меня избили. Могла бы я без последствий сказать при конвоире, что меня избивали? Наверное, нет. Я же не знаю, куда он потом передаст информацию. Ты находишься в Окрестина; ты знаешь, что с людьми там делают всё что угодно, и к тебе никто не может попасть.
Даже если тебе повезло и у тебя есть адвокат на суде, ты не можешь с ним с глазу на глаз поговорить. Это ужасная ситуация. И это не мой конкретный случай, это системная практика, с этим сталкиваются тысячи белорусов.
— Расскажи о своих ощущениях от заседания.
— Мой суд, в отличие от тех, что я видела ранее, хотя бы был похож на суд. Судья зачитала всё, что положено, разъяснила мне права… Но в ходе заседания прозвучало много вещей, которые должны были бы вызвать у судьи вопросы.
Главным свидетелем по моему делу был милиционер Порфянович, который подписал рапорт. Адвокат его спрашивает: «Это вы составляли рапорт?» Он мнётся. Адвокат говорит: «В рапорте написано, что это вы составляли. Почему у вас в трёх разных случаях в вашей фамилии три разные ошибки? Вы ошиблись в собственной фамилии?» Он отвечает, что день был тяжёлый.
Дальше он объясняет, как я попала в РУВД. Оказывается, «вести себя вызывающе» я начала ещё в зале суда [по «делу «Вясны»»]. Поэтому меня решили аккуратно вывести для профилактической беседы. Но я отказалась представиться, хамила — и меня доставили в милицию, где я грязно материлась на сотрудников. За что на меня и составили протокол.
Я попросила судью запросить видеозаписи из РУВД. Судья удалилась минут на 20, вернулась и сказала: именно на четвёртом этаже именно в том кабинете камер нет! Хорошо, камер в милиции нет — давайте запросим камеры из суда. Я же сидела прямо под камерой! И если я всё заседание что-то снимала — это же должно быть видно. На что судья сказала: «Предметом рассмотрения является не ваше поведение в суде, а ваше поведение в РУВД — поэтому ходатайство я отклоняю».
Адвокат нашла ещё много мелких нарушений. Даже мой конвоир смотрел на происходящее с интересом.
Когда судья удалилась для принятия решения, он сказал мне: «Сейчас тебя отпустят, поедем телефоны забирать, тут очевидно нет никакого состава вообще». Ещё он порадовался, что наконец-то хоть на какой-то интересный суд посмотрел.
Судья удалилась на полтора часа. Сначала я была уверена, что мне дадут по максимуму — но потом зародилось сомнение. Чтобы вынести 15 суток, вовсе не обязательно так долго думать, это же очень просто. Очевидно было, что там что-то происходит, что не так-то просто даётся это решение. Но в итоге она вышла и озвучила эти 15 суток.
Мне кажется, конвоир расстроился даже больше, чем я. Потому что я-то ожидаю этого от системы, а этот парень, судя по всему, с «политическими» делами обычно не сталкивается… Надеюсь, в его системе ценностей какая-то трещинка после этого суда появилась. Я ему сказала: «Не переживайте так сильно».
— Ты успокаивала конвоира из Окрестина из-за 15 суток, которые дали тебе?..
— Этот конвоир не работает в Окрестина, он работает в милиции и отвозит тебя из Окрестина в суд. А так как суды теперь в скайпе, он доводит тебя до ноутбука. Он мне немного рассказал о себе. Он занимается теми, кто условно осуждён или уже отбыл наказание и им нужно отмечаться. С «политическими» делами он обычно не сталкивается. Просто иногда у него бывают дежурства, когда он конвоирует из Окрестина в суды людей от своего РУВД.
— Но он же всё равно часть системы. Его коллеги сфабриковали дело против тебя. И ты испытываешь какое-то сочувствие по отношению к нему.
— Он часть системы, да. Это было скорее не сочувствие — просто я в таких ситуациях начинаю обычно подшучивать. Мне было смешно, что рядом сидит сотрудник милиции — и по нему видно, что он реально удивлён. И я в шутку ему сказала: «Не расстраивайтесь! Посижу и выйду».
Оказалось, он даже не знает, кто такой Алесь Беляцкий. На мой вопрос: «Но как? Это же Нобелевский лауреат из вашей страны, это известный человек в Беларуси!» — он ответил, что у него так много работы, что он вообще ни за чем не следит. Ну, что тут сказать.
«Знаешь, что отсюда можно не выйти?»
— Что было после суда?
— Мы пошли в Центр изоляции правонарушителей, он находится тут же в Окрестина. Я спрашиваю своего конвоира: «А тут книги дают?» Рядом стоял человек в гражданском, он ухмыльнулся и сказал: «Конечно, и книги, и настольные игры, и в бильярд поиграешь!»
Возможно, это проблема всех, кто смотрит на Беларусь со стороны — но мы действительно не понимаем до конца, что там происходит и что там переносят люди. Я со своим российским опытом предполагала, что, наверное, раз в несколько дней я смогу звонить, что в ЦИП мне принесут передачу. Хотя бы одежду — потому что я была в брюках и пиджаке, явно не подходила под те условия, в которых оказалась…
Пока мы ждали досмотра, ко мне подошел сотрудник ЦИПа с бумажкой и ручкой. Сказал: «Давай пароли». Напомню, в ЦИП телефонов моих не было — их раньше арестовали. Я ответила, что не дам пароли. И снова встретилась с выражением полного непонимания на лице, которое видела каждый раз, когда отказывалась выполнять требования.
Несколько секунд ступора, потом вопрос «Почему?». Я говорю: «Потому что я имею на это право». Он смотрит на меня как на сумасшедшую, разворачивается, молча уходит. Через минуту возвращается. Видимо, ему сказали: «Да она из России, не понимает, куда попала, иди объясни». Он говорит: «А ты вообще понимаешь, где ты находишься, что это за место?» Я говорю, да, конечно, я наслышана. «Ты знаешь, что тут делают с людьми? Знаешь, что отсюда можно не выйти? Потом не пожалеешь?»
Причём это не было угрожающе. Такой разговор взрослого мужчины, который даёт советы неопытной девочке. Я говорю: «Кто знает, может, и пожалею, поживём — увидим». Он смотрит на меня, опять разворачивается и молча уходит.
Сначала по камерам раскидали мужчин. Меня и ещё одну девушку подвели к двери камеры — и уже другой сотрудник сказал по поводу моего отказа давать пароли: «Я тебе дам рекомендацию прислушиваться к советам умных людей. Времени тут будет много».
Открывается дверь, и я вижу, что в маленькой камере, где всего одна двухъярусная кровать, находится больше 10 человек. Я сразу поняла, что это «политическая» камера. На кровати нет никаких матрасов-подушек. Прямо в камере находится туалет — слава богу, огороженный. Две видеокамеры в углу. Узкий стол, скамейка — впритык сядут максимум три человека. Умывальник. И всё.
В камере было битком, но оказалось, что ещё это не предел: ночью нас полностью укомплектовали. Обычно в нашей камере они старались держать до 15 задержанных. Говорили, что было когда-то и 17. А когда 15 — уже совсем нет места, уже плохо, но в обмороки вы ещё не падаете.
Потом нас вдруг становилось 12 — и казалось, что стало очень свободно.
А когда нас стало 10, я подумала, что в таких условиях можно даже ещё 15 суток отсидеть. По сравнению с 15 людьми места просто завались: вы все можете сесть одновременно!
В такой камере обязательно [подсаживают] минимум двух человек не «политических», а «асоциальных». Это задержанные за распитие или люди без определённого места жительства: от них неприятно пахнет, у них могут быть вши. Это специально сделано.
При этом для них нахождение с нами тоже пытка. Потому что в других, не «политических» камерах, есть и матрасы, и подушки, и одеяла. И режим гораздо человечнее.
Когда я пришла, таких людей было двое. Однажды их стало пять. Сразу скажу, что попытка этим как-то нас сломать провалилась: оказалось, это обычные женщины с несчастной судьбой. Одна сказала, что она инвалид — немного отставала в развитии и вела себя как взрослый ребёнок. И её всё равно посадили в камеру с такими тяжёлыми условиями.
Со всеми этими людьми удавалось найти общий язык. Можно было научить их мыть руки после туалета, обрабатывать их от вшей. Мне кажется, это злило сотрудников.
— Чем ещё «политическая» камера отличается от обычной?
— Всем. Во-первых, свет горит круглосуточно. Во-вторых, в камеру ничего нельзя брать с собой, кроме того, что надето на тебе. Если даже удалось во время задержания прихватить зубную щётку, туалетную бумагу, полотенце — ничего из этого «политическим» не разрешают взять с сбой. Даже сменные трусы — если они не на тебе, то тебе не разрешат их взять.
В два часа ночи и в четыре часа утра обязательно подъёмы. Стучат в дверь: «Встаём!» Вы встаёте и по цепочке называете фамилию, имя и отчество. После этого отбой. Ты два часа спишь, потом тебя опять будят и всё снова повторяется. А в шесть утра уже подъём.
Расскажу, как мы спали. Когда в камере полный комплект — 14-15 человек — то четверо самых смелых и способных спят по двое на двухъярусной кровати. Это больно, весь покрываешься синяками — потому что спишь на железных перекладинах и тебе нечего подстелить под себя. Голову кладёшь на ботинки или на какую-нибудь кофту.
Я к концу срока уже спокойно спала на этой кровати, удалось приспособиться. Мне казалось, что синяки мои превратились в мозоли и позволяют нормально спать.
А все остальные спят на полу, впритык. Чтобы перевернуться, нужно посмотреть, чтобы ты никого не задел ногами. По полу ползают клопы, которые заползают на вас — от этого просыпаешься. У некоторых людей была аллергия на эти укусы, и они покрывались красными пятнами. В первые дни было страшно, а потом даже к клопам привыкаешь.
Очень-очень душно. Камера рассчитана на двух человек, а вас там 15. Если закрыта «кормушка» на двери, через которую передают еду — становится просто невыносимо. И вы начинаете даже меньше говорить — экономите воздух.
Обычно удавалось уговорить сотрудников хотя бы приоткрыть эту кормушку — тогда жить становилось легче. При этом существует вентиляция, которую вполне можно было включать, и которая, возможно, предотвратила бы развитие болезней — а мы все в итоге в этом помещении заболели. Я до сих пор не выздоровела.
Сегодня я созвонилась с бывшей сокамерницей — и она сказала, что у неё ковид. Думаю, им мы все и заболели, буду делать тест.
Каждое утро у нас, «политических», происходил шмон. Честно говоря, не знаю, как это называется — наверное, осмотр камеры. После завтрака — или прямо во время него — открывается дверь, там стоит куча сотрудников, некоторые из них в балаклавах. Вы выходите, выстраиваетесь в ряд у коридора — руки на стену, на красную линию. Сотрудница вас осматривает, параллельно дежурный называет вашу фамилию, а вы называете имя-отчество.
Параллельно сотрудники переворачивают вверх дном камеру, вытряхивают всё, что видят, носки с батареи разбрасывают. Заходят с кувалдами туда, начинают по чему-то стучать, раскидывают все вещи. После этого вы возвращаетесь обратно и наводите порядок. Моете ботинки, в которых вышли, потому что по камере ходят босиком.
И вот когда заканчивается шмон во всех «политических» камерах, вентиляцию выключают. Сотрудники Окрестина сами там заболевают — мы слышали, как они кашляли. Невозможно удержать такой рассадник вирусов только в одной камере.
Если удаётся кого-то попросить включить вентиляцию на время — то это один из лучших дней твоего пребывания в Окрестина.
Понятно, что никакой связи с внешним миром. Единственное, что вы можете делать — это разговаривать друг с другом. Может, подремать под разговоры. Сидя, потому что лежать нельзя вообще никому днём из «политических». «Неполитические» в той же камере спокойно лежат, спят. Но каждые 15 минут в камеру заглядывают сотрудники. Если видят, что кто-то из «политических» прилёг, то поднимают и угрожают, что сейчас все пойдут в коридоре стоять.
— Вам разрешали стирать?
— Что на тебе есть, в том ты и ходишь две недели. Конечно, это ужасно. У нас была раковина. И хозяйственное, и обычное мыло удавалось выпросить — их надо было просить несколько дней. Но большие вещи ты просто не можешь стирать. Если несколько человек постирают свои вещи и повесят их сушиться, то камера превращается в настоящую баню. Там и без этого жарко и душно. Поэтому пытались поймать момент, когда работает вентиляция или когда кому-то выходить, старались стирать по очереди. Если регулярно каждый день стирать — просто невыносимо. Поэтому старались поменьше это делать: только нижнее бельё, носки…
— Расскажи о своих сокамерницах.
— Так совпало, что со мной в один день привели в камеру женщин — участниц одного дела. Вот как «шьются» такие дела. Берётся обычный районный чат: «Посоветуйте мастера для маникюра», «У меня осталось детское питание, кому отдать» и так далее. Постепенно чат пустует, многие женщины давно вышли из него.
Но в 2020 году там, вероятно, обсуждали протесты. И находится старое «политическое» сообщение — после чего к участникам чата приходят с обыском. Сразу забирают телефон мобильный, это ключевое. Находят в переписках «бело-червонно-белую» символику, подписку на какой-нибудь канал, который признан экстремистским в Беларуси — а таких куча и каждый день список обновляется. Составляют протокол.
Если нашли личное сообщение другу с пересылкой из такого канала — тогда составляют протокол за репост экстремистского материала. А если ничего не нашли, то оформляют неповиновение полиции. И тоже назначают «сутки». Раз уже пришли, просто так не отпустят.
Вот в моей камере было несколько таких женщин из одного чата. Уже в Москве я узнала, что в отношении одной из них возбудили уголовное дело — из-за фотографии с протеста, где она стоит на тротуаре. Сейчас ждёт, когда её отправят в СИЗО. А это безобидная пенсионерка, ей 69 лет.
Другой яркий пример — девушка шла по городу и до неё докопалась милиция по безобидному поводу. Забрали телефон, узнали пароли, зашли в телеграм посмотреть на подписки — а там «экстремистский» канал. Всё, на тебе протокол за неповиновение. Вот с такими людьми я сидела.
«До фига белорусам сочуствуешь?»
— А тебя вызывали на какие-нибудь допросы?
— Да, один раз. В Окрестина принято, что к «политическим» приезжают опера из уголовного розыска. Когда ты сидишь свои административные «сутки», для тебя ещё ничего не кончилось. Потому что твои телефоны остаются у них — с паролями. И пока ты сидишь, сотрудники продолжают копаться, что-то находить. И от того, что они находят или что они собираются с тобой сделать, будет зависеть, каким будет разговор с этим опером.
С одними он просто начинает политинформацию: «Ты чё, плохо живёшь? В стране плохо? У тебя зарплата плохая? Ты что, думаешь, вот эти твои, которые поуехали, они, что ли, страну свою любят? Они её только обсирают со стороны». Обычные политические разговоры, стандартные, в которые не стоит даже вступать: послушал, помахал головой.
А вот как было у меня. Через день или два после моего ареста приехал оперуполномоченный. Завели в кабинет — это такая маленькая комнатка, где есть огороженный решёткой маленький закуток со стулом. Ты заходишь туда, эту решётку закрывают. Напротив за столом сидит опер — и начинает беседу. У меня он выяснял, зачем я приехала, «кто дал инструкции, какие были инструкции». Какие были цели, что делала.
Мне понравился один вопрос: «А ты что, до фига белорусам сочувствуешь?» В тот момент у меня, естественно, никакой связи с внешним миром не было. Я не знала, что все уже написали обо мне. И вообще не могла понять по его вопросам, понимает ли он, кто я такая. Было ощущение, что он пытается это выяснить.
Он выспрашивал: «Может быть, [ты работаешь на]»Дождь»**?» Я не хотела говорить, что сотрудничаю с «Мемориалом», потому что не знала, продолжает ли Олег Петрович здесь находиться. Не хотела его подставлять. Поэтому я отвечала несерьёзно: «Просто так приехала. У нас в России все магазины закрылись, а у вас работают. Думаю, схожу на суд, заодно одежды прикуплю». Он, конечно, мне не верил.
Я не знала, что, оказывается, все понимают, кто я. Опер мне говорил: «Что ты врёшь мне! Не ври! Если врать, у тебя всё будет по-другому». Говорил, что 15 суток — это ещё мало и что они могут превращаться ещё в 15 и ещёе в 15.
— Было какое-то физическое воздействие?
— Нет, не было.
— В отношении твоих сокамерниц тоже?
— По рассказам, было физическое воздействие в отношении их молодых людей. Когда к тебе с утра врываются мужики в масках, а некоторые ещё и с автоматами, то ты, наверное, не совсем готов сопротивляться. Но если молодой человек отвечал что-то, что им не нравилось, они его били.
Когда я рассказала, что отказалась давать пароли от телефона, то сокамерницы рассказали историю про девушку, которая просто забыла пароль. Её пытали электрошокером, выставляли в прогулочный дворик на мороз без верхней одежды.
Я размышляла, сколько я выдержу ударов, прежде чем сломаюсь и отдам пароль. И подставлю этим людей, которые находятся в России и которых я даже не смогу предупредить.
В разговоре оперуполномоченный тоже упоминал эти пароли. Говорил, что ещё есть время подумать — как будто он ещё раз придёт. Потом зачитал политинформацию и в конце заговорил про 2020 год. Говорил: «Ну, у вас в России тоже есть те, кто против своей страны. И ты, я так понимаю, тоже либералистических взглядов». Я ответила, что каких бы взглядов ни была — это уж точно моё дело.
Разговор, я бы сказала, был бесполезный. Я ничего нового не узнала, он обо мне ничего нового не узнал. Напоследок он сказал: «Вы, наверное, думаете, что мы забыли, что тут было в 2020 году. Так вот, мы не забыли». Очень эффектно захлопнул свою тетрадочку, встал и ушёл.
— Катя, а что ты думаешь о публичности? То, что о твоей истории писали в России — это помогло или помешало?
— Мне было неудобно, что столько внимания было к моей истории — притом что в итоге со мной ничего страшного не случилось. С другой стороны — возможно, ничего страшного как раз не случилось именно поэтому.
Но свой конкретный случай и опыт я бы никогда не применяла к другим. Я никогда не была в ситуации, в которой оказались беларусы. Поэтому вопрос про публичность — это вопрос лично про меня. И лично про себя я отвечаю, что публичность мне, скорее всего, помогла. Но что бы сделала такая же публичность с другим человеком, гражданином Беларуси, я не знаю.
«Ты должен оплатить условия, в которых отдыхал»
— 20 января ты должна была выйти в 16:45. Мы поехали тебя встречать, но ты не вышла. Расскажи, что тогда произошло.
— В целом в Окрестина ты никогда не хочешь, чтобы тебя выпустили раньше. Если за тобой пришли раньше положенного времени, это плохой знак. Это означает повторный арест.
За мной пришли уже где-то в час дня. Я подумала: «Упс, наверное, выходить мне не сегодня». Внизу меня ждал сотрудник миграционной службы. Он сказал: «Будем ехать в аэропорт».
Я спросила про вещи, с которыми я приехала в Беларусь, — они ведь остались в отеле. Что с ними случилось, я так и не узнала. Ещё мне было интересно, что с моими телефонами. Сотрудник ответил, что телефоны на экспертизе — и если я решу дожидаться её результатов, то придется ждать здесь, в Окрестина. Конечно, я решила, что телефоны не так уж дороги.
Кольца, серьги, наличные деньги и другие вещи, которые были со мной в суде, мне вернули — но вычли ту сумму, на которую они меня любезно кормили все эти 15 суток. Потому что в Беларуси ты должен оплатить эти замечательные условия, в которых ты «отдыхал».
Очень заботливо сделали конвертик из бумаги А4, написали там ручкой сумму — сколько было, сколько вычли, сколько должно остаться. И вплоть до копеечки положили сдачу.
Чтобы забрать арестованную вещь, ты должен на выходе взять квитанцию, что оплатил питание. Взять постановление суда, прийти в милицию — и только тогда выдадут вещи. Иначе нельзя.
Там был такой сотрудник, я запомнила его фамилию — Тишечкин. Он постоянно стучал в дверь: «Дамочки, про оплату помним!» То есть эти деньги для них важны.
А депортировали меня с ещё двумя гражданами России. Судя по словам сопровождающих, им бы пришлось ждать депортации ещё какое-то время, хотя за их вылет были готовы заплатить родственники. А раз нужно меня срочно выгонять — значит, заодно можно этих двух захватить с собой.
Депортация проходила очень просто. На парней надели наручники, на меня не стали — сказали, наручников не хватило. Посадили в обычный легковой автомобиль, заехали за их вещами — и в аэропорт. Там купили билет за мой счёт — карта была с собой. Всё было спокойно. Проводили до самой посадки и помахали рукой.
— Напоследок хочу задать такой вопрос. Ты не думала, что могла разблокировать телефон и выйти из ситуации с наименьшим ущербом…
— То, что находится в телефоне, касается не только меня, но и других людей. Плюс я понимала, что уже просто не могу действовать иначе. Я решила так: «Никаких паролей добровольно давать не буду, не надо меня запугивать, пусть делают что хотят».
То, как я себя вела, могло быть неправильно по отношению к тем, кто за меня переживал. Но это всё-таки был мой выбор, я о нём не жалею.
Эта система реально ломает людей. Ты чувствуешь, что ты один, не можешь передать весточку на волю, о тебе не могут ничего узнать твои родственники… Было полезно понять, как непростительно мало мы говорим о том, что происходит в Беларуси.
Я обещала сокамерницам, что постараюсь максимально подробно рассказывать о том, что видела. Это интервью — один из способов выполнить обещание тем, с кем для меня честь оказаться знакомой.
Я хочу чтобы мы говорили и не забывали: прямо сейчас кто-то сидит в переполненной камере. Сразу после 15 суток узнаёт, что ему назначили ещё 15 суток, а потом — уголовное дело.
И к нему не будет пробиваться адвокат, про него не будут писать международные СМИ. Это какой-нибудь архитектор, бармен, да кто угодно. И они одни наедине с ужасной системой.
