Район в Киеве, пострадавший от войны. Фото: АР
Зима 1932—33 годов была страшной. Бригады в составе коммунистов и комсомольцев шныряли в деревнях, конфискуя последние остатки еды. Они искали в огородах ямки с закопанным зерном, протыкали стены в поисках тайников с продуктами. Дым? Значит, спрятали муку и пекут хлеб. В том году крестьяне ели крыс, лягушек и лебеду. Миллионы умерли от голода.
В то время «активисты» не чувствовали никакой вины. Советская пропаганда неоднократно говорила им, что якобы зажиточные крестьяне, которых они называли кулаками, были саботажниками и врагами, богатеями, упорными землевладельцами, которые мешали советскому пролетариату достичь утопии, обещанной Сталиным. Кулаки должны быть сметены, раздавлены, как паразиты или мухи. Их еду надо отдать рабочим в городах, которые заслужили ее больше. Спустя много лет советский перебежчик украинского происхождения Виктор Кравченко написал о том, как был участником одной из таких бригад:
«Чтобы лишить себя душевных страданий, ты скрываешь неприятные правды от чужих глаз, полуприкрыв глаза — и лишаешь себя разума. Ты истерично оправдываешься и отмахиваешься от правды такими словами, как «преувеличение» и «истерия».
Он также описал, как политический жаргон и эвфемизмы помогли маскировать правду. Его команда говорила о «крестьянском фронте» и «кулацкой угрозе», «деревенском социализме» и «классовом сопротивлении», чтобы не видеть человека в людях, у которых они воровали еду. У Льва Копелева, другого советского писателя, который в молодости служил в бригаде активистов, а позже провел много лет в ГУЛАГе, были очень похожие размышления. Он также обнаружил, что клише и идеологические формулировки помогают ему скрывать то, что он делает, даже от самого себя:
«Я убедил себя, объяснил себе, что не должен поддаваться тяжести жалости. Мы осознавали историческую необходимость. Мы выполняли свой революционный долг. Мы добывали зерно для социалистического отечества. Пятилетнего плана».
Не нужно было сочувствовать крестьянам. Они не заслуживали того, чтобы существовать. Их сельские богатства скоро станут достоянием всех.
Но кулаки не были богаты, они голодали. Сельская местность не была богатой, она стала пустырем. Вот, как описал это Кравченко в своих воспоминаниях, написанных много лет после:
«Большое количество инструментов и механизмов, о которых когда-то частные владельцы заботились как о ценностях, сейчас лежали разбросанными под открытым небом, грязные, ржавые, их не отремонтируешь. По двору бродили изможденные коровы и лошади, покрытые коркой навоза. Куры, гуси и утки стаями копались в неубранном зерне».
Реальность, которую он видел своими глазами, навсегда отразилась в его памяти. Но в то время он сумел обмануть себя. Вот как Василий Гроссман, другой советский писатель, дает эти слова персонажу в своем романе «Все течет»:
«Я больше не очарован, теперь я вижу, что кулаки были людьми. Но почему в то время мое сердце было таким замерзшим? Когда творились такие ужасные вещи, когда вокруг меня творились такие страдания? И правда в том, что я действительно не думал о них как о людях. «Они не люди, они кулацкое отребье» — это то, что я слышал снова и снова, это то, что все повторяли».
С тех пор прошло девять десятилетий. Советского союза больше не существует. Произведения Копелева, Кравченко и Гроссмана уже давно доступны любому русскоязычному читателю.
В конце 80-х, в период гласности, их книги и другие рассказы о сталинском режиме и ГУЛАГе были бестселлерами в России. Когда-то мы предполагали, что простой пересказ этих историй не позволит их повторить. Но хотя эти книги доступны, сейчас мало кто их покупает. «Мемориал», самое важное общество в России, собиравшее истории политических репрессий, было вынуждено закрыться. Музеи и памятники жертвам остаются маленькими и малоизвестными. Вместо того чтобы ослабевать, способность российского государства скрывать действительность от своих граждан и дегуманизировать своих врагов стала сильнее и мощнее, чем когда-либо.
Все это — равнодушие к насилию, аморальное равнодушие к массовым убийствам, известное каждому, кто знаком с советской историей.
Сейчас требуется меньше насилия, чтобы дезинформировать общественность: в путинской России не было массовых арестов в масштабах, которые использовались в сталинской России. Возможно, в этом и нет необходимости, ведь российское государственное телевидение, основной источник информации для большинства россиян, более развлекательный, более утонченный, более стильный, чем программы на старых радиоприемниках сталинской эпохи. Социальные сети также вызывают гораздо большее привыкание и вовлеченность аудитории, чем плохо напечатанные газеты сталинского времени. Профессиональные тролли и влиятельные лица могут формировать онлайн-общение таким образом, чтобы это было полезно Кремлю, но с гораздо меньшими усилиями, чем в прошлом.
Современное российское государство также установило более низкую планку. Вместо того, чтобы предлагать своим гражданам видение утопии, она хочет, чтобы они были циничными и пассивными. Действительно ли они верят в то, что говорит им государство, не имеет значения. Хотя советские лидеры лгали, они пытались сделать так, чтобы их ложь казалась реальной. Они злились, если кто-нибудь обвинял их во лжи, и приводили фальшивые контраргументы.
В путинской России политики и телеведущие играют в другую игру. Они лгут постоянно, нагло, очевидно. Но если вы их обвиняете во лжи, они не подражаются тем, чтобы доказать, что они говорят правду. Когда рейс MH17 авиакомпании Malaysia Airlines был сбит над Украиной в 2014 году, российское правительство отреагировало не только отрицанием, но и множеством историй, правдоподобных и не слишком: виновата украинская армия, или ЦРУ, или это был гнусный заговор, в результате которого 298 погибших людей были помещены в самолет, чтобы инсценировать катастрофу и дискредитировать Россию. Этот постоянный поток лжи вызывает не возмущение, а апатию. Имея так много объяснений, как вы можете знать, является ли что-нибудь с их правдой?
Что, если ничто никогда не бывает правдой? Вместо того, чтобы пропагандировать коммунистический рай, современная российская пропаганда в течение последнего десятилетия фокусировалась на врагах.
Россиянам очень мало рассказывают о происходящем в их городах или поселках. В итоге они не вынуждены, как когда-то советские граждане, сталкиваться с разрывом между реальностью и вымыслом. Вместо этого им постоянно рассказывают о местах, которых они не знают и никогда не видели: США, Франция и Великобритания, Швеция и Польша — места, наполненные вырождением, лицемерием и «русофобией».
Исследование российского телевидения с 2014 по 2017 год показало, что негативные новости о Европе появлялись на трех основных российских каналах, контролируемых государством, в среднем 18 раз в день. Некоторые истории были выдуманы, к примеру, о том, что правительство Германии насильно забирает детей из гетеросексуальных семей и отдает их гей-парам. Но даже истинные истории были подобраны чтобы показать, что повседневная жизнь в Европе страшная и хаотичная, европейцы слабые и аморальные, Европейский союз агрессивный захватчик.
Граждане США, которые редко думают о России, были бы впечатлены, узнав, сколько времени российское государственное телевидение уделяет американскому народу, американской политике и даже американским культурным войнам. В марте президент России Владимир Путин на пресс-конференции продемонстрировал очень близкое знакомство с аргументами в Twitter о Джоан Роулинг и ее взглядах на права трансгендеров. Трудно представить себе какого-нибудь американского политика, да и вообще почти любого американца, который так же осведомлен в популярном российском интернет-споре. Ни один американский политик не живет и не дышит взлетами и падениями российских частных споров так же, как российский президент живет и дышит сражениями, происходящими в американских кабельных сетях и в социальных сетях, в которых его профессиональные тролли и доверенные лица воюют и принимают чью-либо сторону, продвигая то, что по их мнению вызовет разногласия и поляризацию.
В изменчивом коктейле из гнева и страха, который продвигается каждую ночь в российских вечерних новостях, Украина уже давно играет особую роль. В российской пропаганде Украина — это недействительная страна, страна без истории и легитимности, место, которое, по словам самого Путина, является «Юго-Западным краем», неотъемлемой частью «истории, культуры и духовного пространства России». Скорее, по словам Путина, это фальшивое государство было превращено одуревшими, близкими к смерти западными государствами во враждебное «антироссийское» государство. Президент России назвал Украину «полностью контролируемой извне колонией с марионеточным режимом». По его словам, вторжение в Украину необходимо, чтобы защитить Россию «от тех, кто взял Украину в заложники и пытается использовать ее против нашей страны и нашего народа».
По правде говоря, Путин вторгся в Украину для того, чтобы собственноручно перестроить ее в колонию с марионеточным режимом, так как он не может представить, что может быть иначе. Его представление, находящееся под влиянием идеологии КГБ, не допускает возможности настоящей политики, массовых движений, даже общественного мнения.
Говоря языком Путина и языком большинства российских телекомментаторов, у украинцев нет свободы воли. Они не могут сами делать выбор. Они не могут сами избрать правительство. Они даже не люди — они «нацисты». И поэтому их можно уничтожить без угрызений совести, как и кулаков до них.
Связь между языком геноцида и поведением геноцида не априорная и даже не предсказуемая. Люди могут оскорблять и унижать друг друга, не пытаясь убить. Но хотя не каждое высказывание, пропагандирующее ненависть, ведет к геноциду, всем геноцидам предшествовали высказывания ненависти. Современная российская пропагандистская машина оказалась идеальным средством как для совершения массовых убийств, так и для сокрытия их от общественности. Рядовые аппаратчики, оперативники ФСБ и хорошо причесанные ведущие, которые организуют и ведут национальный публичный дискурс, годами готовили своих соотечественников к тому, чтобы они не чувствовали жалости к Украине.
Им это удалось. С первых дней войны было очевидно, что российские военные заранее планировали, что многие гражданские лица, возможно, миллионы, будут убиты, ранены или вынуждены покинуть свои дома в Украине. Другие нападения на города на протяжении всей истории — Дрезден, Ковентри, Хиросиму, Нагасаки — произошли после нескольких лет ужасного конфликта. Напротив, систематические бомбардировки гражданского населения в Украине начались всего через несколько дней после вторжения.
В первую неделю войны российские ракеты и артиллерия целились в жилые дома, больницы и школы. Когда русские оккупировали украинские города и поселки, они похищали или убивали мэров, местных советников, даже директора музея из Мелитополя, беспорядочно поливая пулями и терроризируя всех остальных. Когда украинская армия отбила Бучу, она обнаружила трупы со связанными за спиной руками, лежащими на дороге. Когда я была там в середине апреля, я видела других, которых бросили в братскую могилу. За первые три недели войны задокументированы много случаев бессудебных казней, изнасилований и массового разграбления имущества гражданских.
Мариуполь, преимущественно русскоязычный город размером с Майами, почти опустошен. В сильном интервью в конце марта президент Украины Владимир Зеленский отметил, что в предыдущих европейских конфликтах оккупанты не разрушали все, так как им самим надо было где-то готовить, есть, мыться. Во время нацистской оккупации, по его словам, «во Франции работали кинотеатры». Но в Мариуполе иначе: «Все сгорело». Девяносто процентов зданий были разрушены всего за несколько недель. Огромный сталелитейный завод, который, как многие предполагали, хотела контролировать армия завоевателей, был полностью разрушен. В разгар боевых действий гражданские лица находились в ловушке внутри города, не имея доступа к пище, воде, электричеству, теплу или лекарствам. Мужчины, женщины и дети умирали от голода и обезвоживания. Обстреливали тех, кто пытался убежать. Стреляли также в тех, кто пытался привезти еду в город. Тела погибших, как украинских мирных жителей, так и солдат обеих сторон, лежали на улице непогребенными многие дни.
Тем не менее, даже если эти преступления совершались на виду всего мира, российское государство успешно скрывало эту трагедию от своего собственного народа. Как и в прошлом, помогло использование жаргона. Это не было вторжением, это была «специальная военная операция». Это не было массовым убийством украинцев, это была «защита» жителей восточноукраинских территорий. Это не было геноцидом, это была защита от «геноцида, совершенного киевским режимом». Дегуманизация украинцев завершилась в начале апреля, когда государственный веб-сайт РИА Новости опубликовал статью, в которой утверждалось, что «деноцификация» Украины потребует «ликвидации» украинского руководства и даже уничтожения Украины, ведь быть украинцем означает быть нацистом: «украинство — это искусственная антироссийская конструкция, которая не имеет собственного цивилизационного содержания, и является подчиненным элементам чужой и далекой цивилизации». Экзистенциальная угроза стала очевидной накануне войны, когда Путин повторил старые пропагандистские штампы о вероломном Западе, используя язык, знакомый россиянам: «Они стремились разрушить наши традиционные ценности и навязать нам свои ложные ценности, которые разрушили бы наш народ изнутри, они агрессивно навязывают своим странам взгляды, ведущие к деградации и вырождению, поскольку противоречат человеческой природе».
Всем россиянам, которые могли случайно увидеть фотографии Мариуполя, были даны объяснения. 23 марта российское телевидение транслировало кадры развалин города — кадры с беспилотника, возможно, украденного у CNN. Но вместо того, чтобы взять на себя ответственность, они обвинили украинцев. Одна телеведущая с грустным видом описала эту сцену как «ужасную картину, в которой [украинские] националисты, отступая, пытаются не оставить камня на камне». Министерство обороны России фактически обвинило батальон «Азов» во взрыве в Мариупольском театре, где скрывались сотни семей с детьми.
Зачем украинским патриотам намеренно убивать украинских детей? Это они не объясняли. Но, с другой стороны, ничего никогда не объясняется. И если ничего нельзя знать точно, то никого нельзя винить. Видимо, украинские «националисты» разрушили Мариуполь. Видимо, нет. Нельзя сделать никаких четких выводов, и никто не может быть привлечен к ответственности.
Мало кто из них испытывает раскаяние. Опубликованные записи телефонных разговоров между российскими солдатами и их семьями полны презрения к украинцам. «Я выстрелил в машину», — говорит один солдат женщине, возможно, своей жене или сестре. «Стреляйте в уродов, — отвечает она, — пока это не вы. К черту их. Чертовы наркоманы и нацисты». Они говорят о краже телевизоров, распитии коньяка и расстрелах людей в лесах. Они не беспокоятся потерями, даже своими собственными. Радиопереговоры между российскими военными, которые убивали мирных жителей в Буче, были столь же безэмоциональными. Зеленский был в ужасе от беспечности, с которой россияне предложили отправить украинцам несколько мешков для мусора, чтобы они завернули трупы своих солдат: «Даже если умирает собака или кошка, люди этого не делают», — сказал он журналистам.
Все это — равнодушие к насилию, аморальное равнодушие к массовым убийствам, даже презрение к жизням собственных, российских солдат — знакомо любому, кто знает советскую историю или историю Германии, если уж на то пошло. Но российские граждане и российские солдаты либо не знают этой истории, либо не подражаются ей.
Президент Зеленский сказал мне в апреле, что, как «алкоголики [которые] не признают, что они алкоголики», русские «боятся признать вину». Не было никакой расплаты после голодомора, или ГУЛАГа, или Большого террора 1937—38 годов, ни одного момента, когда преступники выражали официальное, институциональное сожаление. Теперь у нас есть результат. За исключением Кравченко и Копелева, либерального меньшинства, большинство россиян приняли официальную версию прошлого и пошли дальше. Они не люди, а кулацкие отходы, говорили они себе тогда. Они не люди, а украинские нацисты, говорят они себе сегодня.
