Иллюстративный снимок. Фото: «Наша Ніва»
Родители рассказали, что умерла на днях в нашей деревне одна довольно колоритная женщина. Правда, из односельчан вряд ли кто-то чувствовал ее колорит, так как явно никто на нее не смотрел через мою призму. Но я-таки гляну. Тем более что речь не столько о ней, сколько о более общих вещах.
В старину в нашем крае, как и по всей Беларуси, были распространены такие имена, по которым сразу было видно, что край этот — католический.
Еще на моей памяти люди старшего поколения, многие тогда и не совсем чтобы старые-старые, такие имена еще имели. Среди женщин были, например, Сальвина, Сабина, Франя, Эфтя, Мальвина, Магдалена (Магда), Амиля, Анеля, Аделя. Среди мужчин таких специфических имен было меньше, но также проскакивали разные Франьки и Фельки.
Однако это все были, как правило, люди, рожденные еще до войны. Среди послевоенных уже мало кого можно вспомнить с каким-то «нестандартным» именем, разве только где какой Стась или Казик встретится, и то среди тех, кто родился еще в 1950-е или 1960-е.
А в мои времена были уже сплошные саши-вовы-коли или оли-тани-миры, тасование одной колоды из фактически пары десятков «общесоветских» имен для каждого из полов. Процесс выплавки единого советского народа среди прочего и этим отмечался — крайним обнищанием именослова и унификацией его для всей славянской части коммунистической империи.
Так вот эта женщина, которая сейчас умерла, была прежде всего примечательна тем, что, пожалуй, единственная уже на всю окрестность среди женщин более молодых лет носила старое традиционное имя. Звали ее Лима, притом это была не кличка какая, не сокращенная форма — так было и в документах.
Это имя не возникло из воздуха. В давние времена в нашей окрестности оно было достаточно распространено, по крайней мере на местном кладбище на старых надгробиях его можно встретить не раз. Притом, опять-таки, именно так и пишут обычно — Лима. У одной женщины, правда, помню, на временном деревянном кресте сразу было написано Олимпиада (видимо, такая должна была бы быть полная форма), но на памятнике родственники, видимо, хорошо подумав и все взвесив перед этим, выбили все-таки и здесь Лиму.
Что касается недавно умершей Лимы, то она дожила всего до 53 лет, то есть была старше меня всего на 8 лет.
Поэтому я помню ее еще совсем молодой, даже когда она в школе училась в последних классах. Звезд с неба она там не хватала, но родители мои, которые ее учили, говорили, что и совсем глупой не была, училась средне.
Притом даже и мне почему-то запомнилось, как когда-то еще школьником в магазине застал ситуацию, что какую-то совсем маленькую девочку, которая шла домой из школы, Лима, уже давно не школьница, спросила в шутку: «И что вы там сейчас учите? В первом слоге перед ударением «е», «ё» переходит в «я»? Что-то из школы в ее голове оставалось и после ее окончания, следовательно, пусть хотя бы и это незатейливое основное правило белорусского языка.
Тем не менее, после окончания школы Лима почему-то никуда в город, как подавляющее большинство ее сверстников, не подалась, так на родине свой, как оказалось, недолгий век и перебыла. Ведя жизнь совсем не добропорядочную, со всеми человеческими пороками, присущими колхозной деревне. Пороки эти, надо думать, прежде всего ей век и сократили.
Но о пороках говорить банально, как раз тут-то ничем Лима особо не выделялась. А вот в чем была ее особенность — что кроме старосветского имени она хоть и очень, видимо, поверхностно, но немного все-таки переняла от старших и кусок традиций старой деревни. Кажется, чуть ли не единственная из всех женщин своего возраста (о более молодых не говоря) она по всей окрестности могла затянуть вместе со старыми при похоронах покойного «Zdrowaś Maryjo» или другие обрядные песни.
По крайней мере, сам я других при этом занятии не замечал, а Лиму видел своими глазами.
Также мне запомнились причитания над покойниками в ее исполнении. У меня в ранние детские годы была определенная ненормальность — если кого хоронили на кладбище, неважно, знакомого или незнакомого, то и я туда иногда приходил и наблюдал за процессом.
И вот, помню, хоронили какую-то старенькую бабку, а Лима вместе с другими, уже пожилыми женщинами (а сама она тогда была молоденькая), над ней причитала. Притом даже выражение из того ее причитания в голову гвоздем на всю жизнь вбилось: «А ведь мы к тебе не прих-о-о-о-дили! А теперь же мы с тобой после-е-е-дни разочек, после-е-е-дни часочек!»
Запомнилось же потому, что даже на тот детский ум несоответствие задело и даже подтолкнуло к какой-то примитивной рефлексии: что же вы, думал, не приходили, на одной улице живя, когда человек аж такой дорогой, что чуть ли не следом за ним в могилу прыгнуть готовы? Тогда я, конечно, и понятия никакого не имел, что это причитания чисто ритуальные, элемент народной культуры. Поэтому их не нужно понимать буквально, у них совсем другой смысл.
Вспомнилось, что кто-то из наших этнологов в относительно недавнем интервью рассказывал, что когда проводились полевые исследования в 70-е или 80-е годы, искали старых людей, рожденных еще в Российской Империи, а на «молодух» с 1930-ми годами рождения и внимания не обращали — считалось, что они ничего интересного и знать не могут.
А сейчас за такими бывшими «молодухами» гоняются и вылавливают интересные вещи уже у них. Когда-нибудь же неизбежно придет время, что при физическом отсутствии более подходящего материала что-то будут пытаться вытащить даже из нашего поколения, память которого зафиксировала отчасти уже разве только окончательное умирание очень деформированных прежде традиций, а не их полнокровную жизнь, а тем более развитие.
И, подозреваю, та же Лима в таком случае была бы в нашей окрестности не наихудшим информатором. Однако деревенские люди ее поколения, как правило, не имеют долгого века.
Я же помню, как буквально несколько лет назад ждал на остановке в деревне автобус, и как раз Лима с какой-то женщиной на лавочке там сидели и разговаривали. Она как раз ехала своего мужика проведывать в больницу, тот был очень болен и вскоре после того, кажется, умер, может из той больницы и не вышел. И вот Лима рассказывала и о мужике, и о болезни его, и о других разных делах, а я все это со стороны тоже слушал.
Но меня не так содержание интересовало, как язык, которым это все рассказывалось. Зафиксировал для себя, что женщина-то исключительно бестолково жизнь проживает, но из-за того, что постоянно здесь на месте да среди своих, то и речь у нее довольно чистая, максимально приближенная к той, которая некогда еще на моей памяти здесь царила. Сейчас же уже не царит, а так только, иногда проскакивает у старших людей да у таких вот Лим.
Нет того, как говорится, что раньше было. И уже не будет. «Як сон маркотны, нежаданы, сыходзіш, вёска, з яснай явы».
