Рыгор Бородулин, Анатолий Велюгин, Владимир Короткевич
После окончания университета я почти четыре года жил в Заславле и часто, одолжив у знакомых велосипед, ехал прямо через Воловщинский лес на легендарную Лысую Гору, где у Велюгина была дача. Там, в подсоседях у спелого бора, он обычно жил от холодов до холодов, ухаживая за своими любимыми голубями (когда поднимался на голубятню, они кружились над поэтом, образуя движущийся нимб). В Минск приезжал только при неотложной надобности. От разговоров с поэтом, от стихов в беседке под голубиными крыльями надолго осталось в душе светлое эхо.
Дорогим воспоминанием о тех лысогорских встречах осталась надпись на книге «Из белого камня — синее пламя: «Дорогой Михаил, прими эту книженцию как дань тому, к счастью пережитому времени, из каменной глыбы которого все же струилось синее пламя. С обещанием написать предисловие к тому поэзии Михаила Скоблы — Анатолий Велюгин. Воловщина, 19 июня 1993 года».
Помнится, я тогда сказал поэту, что если он постарается пережить своего деда, 112-летнего Терешку Велюгу, то я тоже постараюсь и лет так через полсотни принесу ему рукопись.
Янка Брыль, который дружил с Велюгиным более полувека, назвал последний велюгинский сборник «Заклён на скрутны вір» молитвенником. И действительно, в том сборнике нет лишнего, слово со словом сцеплено надежно, как звенья в цепи:
Пахошчы лета мёдавейна
нясе ў кашах вусаты Спас.
Папас крамяны і надзейны,
З гурком і яблыкам папас.
Папас душы — як дол парожні,
дзе попел страт, сляды падкоў,
на холадзе аўсянай пожні
ссівелі вочы васількоў…
Рыгор Бородулин написал предисловие к велюгинскому двухтомнику, Владимир Некляев — к упомянутому «Заклёну…», Михаил Стрельцов — к книге переводов «Журавлиный реквием» (она так и не увидела свет).
А переводили Велюгина замечательные российские поэты, в том числе Анна Ахматова:
К чубу липнут осы.
Летник вьётся лесом,
Сенные очёcы
На ветвях навесом….
Ахматова «пацяруху» перевела не совсем точно как «очесы», но как они, эти незатасканные «очесы», здесь к месту!
Однажды мне довелось быть свидетелем щемящей и волнующей сцены: уважаемый ученый, автор многочисленных исследований и монографий, человек чуткий, но уравновешенный, послушав новые стихи Велюгина, встал на колени и молча, совсем не по-мужски, поцеловал автору руку.
Редкий в наше время поступок, но и стихи велюгинские того стоят.
И войну пережил, и букет болезней под старость нажил, и семейные трагедии не прошли бесследно, но был же прочной велюгинской породы — почему так стремительно сгорел? Может потому, что неосмотрительно, раз за разом начал затрагивать тему смерти?
«Раніцай ганяе галубоў / «чалавек смяротнага узросту»; «вясна гартае чарнавік / маіх астатніх дзён»; «адно скупое «ку-ку», / і змоўкла варажбітка, / мне толькі год (акрайчык) / пакінуўшы на жытку»; «ары глыбей, варочай глыбы, / бо жыць табе астаўся дзень»…
Я навещал Велюгина в больнице. В неврологическом отделении он еще улыбался, шутил. Соседом по палате оказался бывший директор одного из технических институтов, опытный и в литературных делах, и сам что-то рифмовал.
Помнится добродушно-хитроватый велюгинский прищур: мол, и в больнице приходится вести отдел поэзии (как он много лет вел его в «Полымі»).
В очередной свой приход я не застал Велюгина на старом месте, сосед встревоженно сообщил, что с ним плохо — нашли новую болезнь и перевели в онкологический корпус. Там, в тесноватой палате поэту не хватало пространства, он тяжело дышал, сильно изменился в лице. Прощаясь, я не мог избавиться от мысли, что это свидание последнее…
Он остался в моей памяти не осунувшимся, на больничной койке, а светлолице-белоголовым, в подвижном снежкнокрылом облаке у своей лысогорской дачи. Поэт в голубином нимбе.
